Обреченность

Герман Сергей Эдуардович

Проговорили почти до утра. Калюжный воевал с 15 года, в 1918 году сознательно пошел в Красную Армию. В их биографиях оказалось много общего, нашлись и общие знакомые. Калюжный оказался человеком тертым и бывалым, хотя и не сделавшим себе карьеры в Красной Армии, но зато уцелевшим в период чисток и реорганизации армии. Муренцов не питал особых иллюзий по поводу своей судьбы:

— Понимаешь, Михалыч! — Шептал он в темноте.
– Я не хочу говорить это пацанам, но в любом случае и при любом раскладе наше дело дрянь. Сталин заявил, что бойцы Красной Армии в плен

не сдаются. Так что если нам даже удастся сорваться от немцев, придется потом объясняться с особистами. А там уж как получится, в лучшем случае разжалуют и на фронт, в худшем лагерь или стенка. Хотя могут и так, сначала фронт, а потом если выживем - лагерь. Все тогда припомнят, и царскую службу, и плен.

— А что ты предлагаешь? Подыхать здесь?
– отвечал Калюжный. — Деваться некуда. Надо выжидать момент, чтобы бежать и снова воевать. А там, будь, что будет.

Ночью несколько раз слышалась стрельба, под утро в подвал загнали еще человек 20—30 пленных. Муренцов тогда удивился, почему в подвале нет ни одного тяжелораненого. Калюжный пояснил, что тяжело раненных в плен не берут, таких добивают на месте.

— Нас здесь вечно держать не будут, не сегодня, завтра отправят в какой-нибудь лагерь. Чтобы не доставлять себе хлопот в дороге, берут только здоровых, остальных добивают и бросают.

В подвале их держали несколько дней. Раз в сутки, обычно с утра, приносили ведро картошки сваренной в кожуре. Однажды подняли рано утром, построили и погнали по серой пыльной дороге куда-то на запад. Колонна военнопленных двигалась нескончаемым людским потоком. Муренцов шел рядом с тяжело переводившими дыхание красноармейцами — усталыми, почерневшими. На некоторых серели запылившиеся повязки с пятнами засохшей крови. Кто-то опирался на палку, кто на плечо товарища. Люди шли с поникшими головами. Во всем чувствовалась обреченность.

Изредка взлаивали конвойные собаки, бдительно стерегущие несчастных усталых людей, мгновенно реагируя на отстающих или выпадающих из строя.

Охраняли колонну уже не те здоровые жизнерадостные парни, которых Муренцов видел в первый день, а пожилые солдаты, наверное из каких-то тыловых частей.

Видно было, что и у Гитлера людские ресурсы не безграничны.

Их группу загнали в середину бредущих людей и они тут же стали одной неразличимой массой.

* * *

Пленных, среди которых были Муренцов и Калюжный, загнали в полутемный барак, с щелястыми стенами, где на земляном полу кое-где была навалена солома, в углу валялись какие то прелые матрасы и тряпки.

У противоположной от двери стены располагались нары из серых не струганных досок. В углу притулилась чугунная печка с ржавой трубой и без дверцы. Нар не хватало и многие вынуждены были спать на земле. Холод заставлял людей спать вповалку друг на друге, в два слоя. В этом лежбище бурно размножались вши, свирепствовал тиф.

После первого построения комендант назначил старшего барака, капо. Был он

среднего роста, очень

крепкий, почти без шеи — бритая голова, как чугунная гиря, тяжело перекатывалась по плечам. Неподвижными оставались только глаза, холодные как у рыбы, пронизывающие человека насквозь, до дрожи всех внутренностей. На вид ему было слегка за сорок.

Многие командиры попав в окружение старались сбросить с себя хромовые сапоги и комсоставское обмундирование, чтобы затеряться среди красноармейцев. Но капо напротив, щеголял в вызывающе хорошей гимнастерке серого габардина, почти достающей подолом до коленей.

— Кто такой? — В первый же день спросил Муренцов Калюжного, кивая в сторону капо.

Калюжный сплюнул:

— Хер с бугра какой-то. Не знаю. Говорит, что интендант. Хотя, по замашкам больше похож на политрука. Впрочем, разницы нет. Уже шашни с немцами крутит. Сука!

Два раза в день пленные нетерпеливо переступая с ноги на ногу медленно подвигались к бочке с баландой. Над котлом с мутным варевом стоял щекочущий ноздри запах еды и пленные, заросшие щетиной, оборванные и грязные канючаще упрашивали баландера, такого же пленного в грязном сером фартуке, но широкой красной мордой.

— Добавь земеля! Добавь... ради Христа... черпни со дна... добавь!..

Баландер не отвлекался на разговоры. Сосредоточенно небрежно расплескивал баланду по котелкам, консервным банкам, вывернутым наизнанку пилоткам и захлопывал крышку полевой кухни. Усмехался.

— Все мужики, на сегодня ресторан закрыт.

По толпе прокатывался гул возмущенных голосов:

— Неету баланды?! Суки! Жрать дайте! Жрать хотим!..

Кое кто не веря, пытался открыть котел полевой кухни, запустить туда консервную банку или котелок и хоть что то ухватить для своего измученного, голодного желудка.

Баландер взмахивал черпаком. Вылетал из ослабевших дрожащих пальцев смятый оцарапанный котелок, выливалась из него серая похлебка и человек падал на заплеванную затоптанную землю. Не обращая внимания на побои скреб переломанными черными ногтями место, оттаявшее от пролитой баланды. Набегали капо и лагерные полицейские

— По баракам, суки! — кричали полицейские, размахивая палками и опуская их на головы других пленных.

Те, кому повезло молча доедал баланду, не обращая внимания на удары и крики.

Уборной в бараке не было, умывальника с водопроводом тоже. В течение дня, до вечера, можно было пользоваться большой выгребной уборной и водой с сильным запахом хлорки в умывальнике.

С наступлением темноты часовые загоняли пленных в бараки. Здесь пленных выстраивали и проводили вечернюю поверку, после чего запрещалось выходить из барака. Право на выход из барака имел только капо. Каждый вечер после проверки он уходил с докладом к русскому коменданту лагерю.

В бараках стояли страшная духота и вонь от параши. С рассветом дверь барака открывали и снова выстраивали всех на поверку. Затем несколько пленных выносили парашу и на тележке везли ее к выгребной яме. Пленных выгоняли с вещами во двор и начиналась уборка помещения.