Обреченные на вымирание
Шрифт:
Но после инопланетного вторжения все изменилось. Человечество, вернее его жалкие остатки, ЛЮДИ, подвергаются уничтожению, поголовному зверскому истреблению. Я ощутил родство со своим племенем. Осознал их, забракованных, как и я сам, семьей. Они и так биты судьбой. Пережеванные и отрыгнутые жизнью, жалкие в своей убогой старости, брошены на медленное умирание лучшими, достойнейшими представителями человечества, виновными в их несчастьях. Хуже всего, у них отняли надежду, обрубили все корни и бросили сохнуть под палящим солнцем. А теперь это тотальное истребление существами с другой планеты, из космоса… За что, Господи! Во мне просыпалось и крепло древнее, как само
– Сам, старик, видишь, - Андрей уловил мое настроение и старался подсластить пилюлю, - корабль оказался меньше, чем думали…
Я не поверил в его сожаление. Он стремительно падал с пьедестала, катился по лестнице героя, сбивая на своем пути кубки за доблестные победы.
– Сможем взять на борт от силы человек сто пятьдесят. Ладно, в грузовой отсек еще тридцать-сорок забьется и все. Это капля в море. Нас растерзают, ты сам видел, что там творится. Да и вспомни, мы не собирались никого брать, - зубочистка при каждом слове издевательски подпрыгивала в уголке рта.
– А третья палуба?
– я с надеждой посмотрел на Андрея.
– Третьей палубы нет. Там, он пальцем указал вверх, - находятся топливные баки. Здесь кругом топливные баки, пятьсот тон, это тебе не хвост собачий. Что ты на меня смотришь, словно баран на новые ворота. Ты не тяни, или иди лифт разблокируй или стартуем прямо сейчас.
– Мы же обещали… - пытался я возражать. Я не мог поверить, что так глубоко ошибся в Андрее.
– Брось, старик. Ты вроде пожил, должен понимать, что вранье - это издержки производства, оно окружает нас, им пропитана вся жизнь. Слова ничего не значат, пустое сотрясание воздуха. Давай, иди уже.
Я ощутил себя бесконечно обманутым. Внутри все онемело, потом потрескалось и развалилось. «Он всегда думал только о своем спасении и те слова, что говорил мэру, брехня. Никакой он, к чертям собачьим, не спаситель. Он и Германа запер, чтобы тот не мешал ему улететь по своему личному маршруту». Исподволь подчиняясь словам Андрея, я развернулся и словно в забытьи медленно поплелся к выходу. Ноги сами двигались, я же был испепелен откровением. Лишь в глубине, что-то ворочалось, жило и жгло. Перед глазами замелькали лица стариков: Федор Игнатьевич, заискивающе заглядывающий в глаза, сиротливо сжимает в руках потертый семейный альбомом, тощая сгорбленная старуха толкает перед собой скрипучее инвалидное кресло с больным сыном, Толик - идиот с бегающими глазами, сгорбленный старик с седыми, слипшимися от грязи волосами, с жесткими, как проволока бровями, морщинистым маленьким лицом, присевший на лавку, не в силах проковылять без отдыха сотню шагов до столовой…
Я шел по коридору между пустыми креслами, где могли бы сидеть эти люди, а сзади уже слышались щелчки тумблеров. В моей голове проносился ураган мыслей, они смешивались, перекладывались, строились поновой. Понял, Андрея не переубедить, что не смогу найти таких слов, а может это и ни к чему. Какими титаническими стараниями он рвался к своей цели, разработал и осуществил грандиознейший план побега, подставлялся под пули, рисковал, вряд ли найдется еще такой могучий в своем стремлении человек, как он. Андрей поступает так не потому, что хочет спасти свою шкуру. Отчаянности и смелости в нем хоть отбавляй. Он тянется к своей семье, к своим любимым людям, которых может сделать счастливыми. Именно эта любовь заставляла его двигаться вперед несмотря ни на что, запрягать судьбу, убивать людей, изворачиваться, хитрить, врать, выживать
Глава 31. Станция "Циклон" 5
– Я остаюсь, - шепотом проговорил я, как бы для самого себя и испугался сказанного. Во мне словно столкнулись в противоречии две глыбы. Я не мог улететь, бросить людей и в то же время понимал, что обрекаю себя. Страх и совесть - адская смесь, способная уничтожить человека. В первом случае - его душу, а во втором - тело.
Андрей не услышал, он продолжал готовить корабль к старту. Я остановился, медленно, словно преодолевая невидимую силу, все еще сомневаясь, повернулся. Но когда мои ступни встали вместе, сомнения отпали. Увидел из-за кресла стриженую макушку и произнес.
– Я остаюсь.
Он снова не услышал.
– Я остаюсь, - громко сказал я и с этими словами из легких вышел весь воздух. Андрей обернулся, вытащил зубочистку.
– Что? Что ты сказал?
– спросил он.
Я набрал воздуха и, разозлившись, что раз за разом он заставляет меня проходить это испытание, заорал.
– Я остаюсь!
– потом добавил уже тише.
– Думаю, ты справишься без меня, я проводку починил.
Андрей бесконечно долго всматривался в меня, словно под микроскопом разглядывал букашку, а потом сказал.
– Правильный, да?
– криво и печально усмехнулся.
Я молчал и смотрел на него. Мне все еще не верилось, что сейчас наши дороги расходятся и с каждым мгновением они все дальше. Вот прямо сейчас.
– Зря, Михалыч. Ты мне стал другом, думал мы вместе...
– Нет, - я помотал головой, - мне надо идти, - быстро повернулся, чтобы сомненья вновь не начали разрывать меня на части, и зашагал на нетвердых ногах по проходу навстречу своей печальной судьбе. Потом остановился, почему-то показалось важным ему это сказать. Обернулся. Андрей все еще смотрел мне в след. Я произнес громко, так, чтобы он слышал.
– Тот старик на ферме с собаками… Ты зря его убил. Он не хотел нас травить. «Капс фарм» - кислотное моющее средство. Он дезинфицировал им кружки. А трупы в ванных, наверное, со сгоревшего грузовика на дороге.
– А-а-а, - протянул равнодушно Андрей. Помедлил и сказал.
– Это все из-за той дамочки? Да?
Я не ответил, повернулся и зашагал к выходу. Отчасти он был прав, я думал о Марии, но в большей степени, как о члене семьи. Сошел по опустившемуся трапу и был благодарен Андрею, что он меня не удерживает. Я шел к шлюзам и все прислушивался. До последнего надеялся, что вот сейчас выбежит Андрей и крикнет, что летим на землю.
С тихим шипением трап пошел вверх и надежда растаяла. Я шагал по блестящему полу, а в глазах стояли слезы. Все расплылось, превратилось в мутные пятна. Я не вытирал их, ощущал теплые дорожки на щеках, а в груди жжение, которое поднялось к горлу и там застряло. Не покидало чувство, что потерял что-то очень важное, невосполнимое, навсегда. Еще я почувствовал, что стал другим. Подойдя к переборке, вытер слезы и надавил на кнопку. «Все, хватит», - решил я, и мысли пришли в движение.
Сзади послышался нарастающий гул двигателей. Я пнул парализатор, шагнул в черное месиво из жуков. Створки за моей спиной сомкнулись и раздвинулись уже в техническом канале. Герман сидел на полу, положив руки на колени, склонив голову. В его позе читалась обреченность. Заметив движение, он встрепенулся и пристально посмотрел на меня. Затем со звериной ловкостью вскочил и запрыгнул в лифт. Я его не замечал, продолжал глядеть в пустой коридор.