Обреченные
Шрифт:
Милый твиттерянин!
Стоя в салоне «Пангеи», я вскрикиваю: «Фест!» – и светловолосый симпатяшка-гость смотрит на меня сияющими голубыми глазами. Он действительно и видит меня, и слышит. Что еще удивительнее, папина любовница, мисс Дешевка Потаскухинс, обращает глаза оттенка мочи на меня и прослеживает мой взгляд до Феста. Это невероятно, однако Бабетт видит нас обоих. Ее резиновые губы искривляются, как сосиска для хот-дога, разрезанная вдоль и поджаренная на сале к дюжему фермерскому petit dejeuner [39] .
39
Petit dejeuner – завтрак (фр.).
Мой сельский спутник вытягивает мальчишечью руку, раскрывает ладонь – крошечную, не больше цветка розового крокуса, – и обращается к Бабетт. Голосом неожиданно глубоким, твердым и звучным он говорит:
– Изыди, мерзкий суккуб.
Обо всем позабыв, родители склонились над «Биглем», замаранным кровью из дедовой палки, хотя думают, что она – из моей ангельской пи-пи.
Да, возможно, я и увлеклась этим светловолосым деревенским пареньком в полукомбинезоне, но слово «суккуб» я знаю. Если обвинение миниатюрного предмета моей страсти верно, тогда понятно, почему Бабетт способна меня видеть. И как ей удалось так привязать к себе обычно камиллозависимого отца. Благодарю КлАДезя-Леонарда, который напоминает нам, что суккуб – это демон, принимающий облик женщины, чтобы соблазнять и губить мужчин.
Удерживая Бабетт на расстоянии, симпатяшка Фест велит мне приблизиться.
– Я отважился сойти в этот земной край по поручению вашего деда.
– Папиного отца? – с надеждой спрашиваю я.
Фест смотрит на меня, крохотная морщинка на лбу цвета масла выдает его Ctrl+Alt+Замешательство.
– Я веду речь о Бенджамине, что обитает в вечности и совершенном счастье в Царстве Небесном.
То есть о Папчике Бене.
– Так он в раю? – спрашиваю я с сомнением. У нас перед глазами его банановая слизь, размазанная по всей моей славной рубашечке, а он, оказывается, в раю.
Фест кивает. Потом внимательнее вглядывается в мое лицо.
– Ведома ли вам, дева, какая-либо веская причина, по которой Бену не должно быть пред лицом Всемогущего?
Ах, Фест. Как же я скучала по его высокопарному слогу первых колонистов.
– А почему ты меня видишь?
– Мы с вами можем беседовать, – отвечает он, – поскольку я более не принадлежу вещному миру.
Бедный Фест.
Я приношу свои соболезнования.
– Тебя убили французские поцелуи?
– Несчастный случай с комбайном, – говорит он, печально улыбаясь.
Прости мое злорадство, милый твиттерянин, но ведь я так и знала. С первой нашей встречи на немудреных сельских похоронах Папчика я догадывалась, что так его жизнь и закончится. Двенадцать лет он полол сорняки и ощипывал кур, а потом бац – и его изрубило в фарш сельхозагрегатом. О, как я завидовала этой трагической участи!
Он тем временем поясняет:
– Теперь я навеки ангел. – Фест протягивает мне крохотную ладошку и говорит: – И миссия моя – разыскать вас, мой Грааль. Меня послали сюда, мисс Мэдисон, поскольку Господь наш отчаянно нуждается в вашей помощи.
21 декабря, 13:16
Цель моей кошмарной жизни раскрыта!
Отправила Мэдисон Спенсер ([email protected])
Милый твиттерянин!
Царство Небесное есть.
Есть и Бог, а не только Уоррен Битти.
Рай существует, милый твиттерянин, но в том мало утешения тем из нас, кому предназначено провести вечность в ином месте. Мой пастушок Фест стал искристым крохотулечкой-ангелочком, а упитанную меня мучают «Английским пациентом» среди серных и огненных озер из фекалий. Я счастлива за Феста. Рада по уши. Нет, в самом деле рада. На предмет этикета нас в интернате натаскивали серьезно, правда, не объяснили, как себя вести, когда происходит такая несправедливость. К счастью, трудный разговор прерывает настойчивый звонок телефона в салоне «Пангеи». Бабетт отвечает коротким «Да?»
Не сводя глаз с меня и Феста, она некоторое время слушает, потом резко говорит:
– Нет, я не хочу поучаствовать в маркетинговом опросе. Эмили, где ты взяла этот номер?
Звонит мамин телефон, мама отвечает. Звонит папин.
Моя вам вечная признательность, Леонард-КлАДезь, Паттерсон54 и СПИДЭмили-Канадка – вы как раз вовремя.
– Какую я предпочитаю жевательную резинку? – изумляется мама. – Леонард, детка, это ты?
– Нет, из каракуля я никогда не покупаю, – говорит отец.
Пока разворачивается этот телефонно-опросный хаос, Фест умыкает меня из салона. Мы сбегаем – по коридорам, через люки; летим, хихикаем, просачиваемся сквозь переборки и горничных-сомалиек, ощущая вкус краски и полупереваренного бананового карри, и наконец прибываем в мою давно запечатанную детскую каюту. Здесь опущены шторы, выключен свет, а штайфовские мишки и книги для девочек-подростков охлаждены до архивной температуры. Каждый случайный волосок и баночка с клубничным блеском для губ хранятся бережно, как диорама в Смитсоновском музее естественной истории. Хоть и я, и мой надежный кавалер мертвы, все же мы два неприкаянных человека, которым хочется укрыться в запертой комнате с кроватью.
Мое призрачное сердце до того настроено на романтику, что не заметить такого поворота событий не может. Я откидываюсь на атласное покрывало и принимаю, надеюсь, хоть немного привлекательную позу. Тут на мой призрачный ум невольно и некстати приходит образ курящей, в парике и без нижнего белья бабушки, растянувшейся на точно такой же кровати в «Райнлендере». Чтобы прогнать эти мысли, я похлопываю рукой по атласу рядом с собой и говорю:
– Ну, так что… выходит, ты ангел. Круто. – Если Фест мой не в курсе истории с отбиванием нежных частей мужского тела, то и просвещать его не стану. Впрочем, не уверена я и в том, знает ли он, что мою душу прокляли и сослали в Гадес. Наконец решаюсь попробовать так: – Да, в раю здорово. Правда?
Фест улыбается мне с тем же снисходительным и печальным лицом, с каким мама обращается к Генассамблее ООН. С еле сдерживаемыми слезами жалости. Однако я не отступаю:
– Да, в раю клево. Гораздо лучше, чем я думала…
Фест продолжает смотреть молча, его губы дрожат от сострадания.
Уже защищаясь, задаю провокационный вопрос:
– Слушай, а когда тебя раскромсало комбайном, было больно? В смысле сначала отрезало руки? Как вообще это произошло?
В ответ Фест усаживает свою ангельскую сущность возле меня.