Обреченные

Нетесова Эльмира Анатольевна

— Нет! Везите! — требует нахально и сам в милицейскую лодку сел.

— Я найду на вас управу! Вы, мать ваша — сука, запомните этот денек, разучитесь рожи бить и крутить руки! Я сыщу на вас управу! Суда над вами стребую, паскуды вонючие! А тебя, как власть, заставлю извиняться за все перед всеми ссыльными и добьюсь, чтоб тебя под сраку коленом выбили! Отовсюду!

На берегу Оська вышел из лодки. Нет, он не пошел в милицию. Да и милиционеры не решались вести его в отделение. Знали характер своего начальника — фронтовика, тот недолюбливал Волкова и далеко не всегда верил ему.

А потому стояли растерянно. Оно и верно. Правы эти ссыльные, Волков сам начал драку.

Оська шел по поселку наобум. Искал НКВД. Он не видел, как следом за ним, униженной, побитой собакой, плелся Волков.

Михаил Иванович привык к тому, что ссыльные все терпели молча и боялись его, не нарушали его даже дурных требований. Он слишком привык к их послушанию. И теперь, когда они нарушили его запрет, он потерял над собою контроль. Но и раньше, случалось, совал кой-кому кулаком в зубы. И молчали. Наученные пережитым терпели все. Волкову нравилось чувствовать себя хозяином этих людей, которые боялись его крика, его сдвинутых бровей.

И вдруг, впервые, его не испугались. Мало того — получил сдачи. Да так, что теперь этот случай надолго запомнится. Опозорил его на все село, на всю милицию, этот недавний зэк. А теперь еще и жаловаться на него решил в НКВД. Там неизвестно как на все посмотрят. Зэку что? Ему, что тюрьма, что ссылка, все едино. А вот его — Волкова, — узнай о драке в Усолье НКВД, с работы точно выгонят. Не станут разбираться долго. Битая власть — уже не власть. Его заменят новым. С авторитетом, не подмоченным, без синяков. И, может, он в сто раз борзее будет, ему доверят поссовет, а Волкова… Куда-нибудь в глушь, подальше от этих мест. Хотя, куда уж дальше? — дрожит Михаил Иванович, не зная, что предпринять, как остановить этого ссыльного, ставшего сущим наказаньем.

— Мужик! Эй, мужик! Как там тебя? Усольский! Погоди малость! — окликнул Оську и предложив поговорить по душам, отвел в сторону.

Лешак только на это и рассчитывал. Не зная тонкостей всего пережитого Волковым, он не хотел идти в НКВД и не пошел бы…

Взял всех «на пушку», зная наверняка, что не только органа, а самого его названия боятся все. И упоминание о нем, угроза обратиться туда за помощью отрезвила бы любого. В этом Лешак был уверен, как в самом себе.

Он даже спиною чувствовал, что Волков либо пошлет кого-нибудь вернуть, уговорить Оську, либо попытается это сделать сам. И тогда — требуй с него! Только не продешеви, он примет все условия. И больше не сунется в Усолье…

Оська остановился, словно не предполагал увидеть Волкова. На того смешно и жалко было смотреть. Но Лешак и виду не подал, что отказался от мысли жаловаться. Решил взвинтить цену случившемуся до неимоверного.

С час они говорили облокотясь на чей-то забор. Вполголоса. Глядя на них, можно было подумать, что они — соседи или давние знакомые. Но при этом не следовало замечать так и не разжавшихся до конца разговора, побелевших Оськиных кулаков.

Наутро с усольского морского побережья была снята пограничная охрана и ссыльные снова начали лов рыбы. Теперь в магазине поселка им отпускали товары по полному ассортименту без всяких ограничений.

Оська не упустил ничего. Теперь в Усолье каждый день привозили хлеб из пекарни. А рыбокомбинат разрешил усольским рыбакам оставлять себе от общего улова двух бригад не два, как прежде, а семь процентов рыбы.

В Усолье теперь каждую неделю приезжали врач и фельдшер. А милиция сократила проверки села до одного раза в месяц. Кроме всего, ссыльным разрешили иметь свои огородные участки на территории совхоза Октябрьский, но без использования техники и семян хозяйства.

Самой большой своей удачей Лешак считал то, что вырвал у Волкова разрешение на постройку кузницы в селе. И стал первым ссыльным кузнецом Усолья.

Большего Лешак не выпросил. Не согласился Волков впустить в школу усольских детей, пользоваться услугами больницы и поликлиники поселка.

Но согласился, чтобы усольская молодежь, будучи в Октябрьском, могла приходить в кинотеатр.

Оська радовался тому, что сумел из неприятности выжать пользу селу. И люди — ссыльные, Усолья — теперь иначе стали относиться к Лешаку, зауважали. Понимая, что днем сегодняшним во многом Оське обязаны.

Теперь и Лидка изменилась. Хромать перестала. Замужней это совсем ни к чему. Прекратила орать на баб и старух. Ей они больше не были нужны. В ее жизнь вошло новое, необычное. Долгожданное и дорогое— семья..

О муже она мечтала много лет. С самой юности. Но среди ровесниц была не просто неприглядной, а и страшненькой. Потому на вечеринках никто, даже по пьянке, не лапал Лидку в темном углу. Не гладил под столом ее мослатое, как у коня, колено. Не хватал за сиськи и задницу, какие покуда сыщешь, разуверишься, что девку поймал.

Лидка не раз ночами в подушку выла. Все ее ровесницы замуж повыходили, детей нарожали, у всех мужья. АЛидке изавалящего любовника судьба не подкидывала.

И мучилась, и болела, и кляла свою колченогую, кривую судьбу, посмеявшуюся над нею досыта.

Стыдно было признаться ей, что и сюда — в Усолье, ее привезли старой девой… Что не нашлось ни одного желающего, хотя бы по бухой, воспользоваться ею, сделать бабой. А потому, скрывая правду, которой сама стыдилась, называла себя женщиной видавшей виды и знавшей настоящую любовь. Бабы ей верили. А не все-ли равно, что было в прошлом? На берегу Усолья не то что любовь, жизни обрывались не раз. Не грех иногда и светлое вспомнить. Или помечтать…

Лидка с трепетом вспоминала, как удивился Оська в ту первую ночь, узнав, что Лидка, злая матершинница, никем не тронута и ни черта не знала о семейной жизни.

Она познала ее с ним. Открыла для себя ее радости и тревоги. И была бесконечно счастлива.

Ее муж никому не выдал тайну. Это был их секрет. И Оська гордился втай, что так легко и просто заполучил, где и не; ждал, в жены целку.

— Это не беда, что худая и горластая. Вся в меня, такая уж порода у нас с нею — семейная! — думал мужик. И не избалованный бабами, их вниманием, не обижал Лидку и по-своему трогательно заботился о ней. Называя иногда помелом из жопы ведьмы, либо горластой парашей. Более сильных выражений уже не употреблял. Жалел самолюбие жены.