Обретение крыльев
Шрифт:
Стояла жара, солнце било в глаза. Я открыла окно, и ворвавшийся свежий ветер донес запах прилива. С моего насеста было видно, как к Ист-Бей причаливает пароход. Наблюдая за пристанью, я много узнала. Пароход приходил почти каждый день. Я смотрю, бывало, как перед ним, расчищая путь, маневрирует судно для очистки воды от топляка, потом слышу рев колеса, пыхтение буксиров и перекличку рабов, что спешат привязать канаты и опустить сходни.
Когда пароход готовился к отплытию, я наблюдала, как к белому зданию с вывеской пароходной компании подъезжают экипажи, люди входят внутрь и ждут отправления. На пристани рабы
Пароход, отходивший в четверг, шел до Нью-Йорка, где можно было пересесть на другой – до Филадельфии. Я узнала об этом из газет «Чарльстон пост» и «Курьер», которые стащила в гостиной. Они напечатали расписание и цену билета – пятьдесят пять долларов.
Сегодня причалил пустой пароход, но я пришла в эркер не для того, чтобы глазеть на судно, а чтобы придумать, как на него попасть. Все эти недели я была терпеливой. Осторожной. «Да, мэм, да, мэм». Я сидела, слушая, как гремят на ветру листья пальм, и думала о девочке, которая купалась в медной ванне. Думала о женщине, выкравшей форму для отливки пуль. Мне нравились та девочка и та женщина.
Я перебирала в уме все, что довелось увидеть в гавани, все, о чем узнала. Сидела, сложив руки, закрыв глаза, и мысленно летала с чайками, и мир кренился подо мной, как под птичьим крылом.
Когда я встала, у меня дрожали руки и ноги.
На следующей неделе Гектор, распределяя обязанности на день, велел Минте снять постельное белье и отнести в прачечную. У меня мгновенно созрел план действий.
– О, я сделаю это за нее, у бедной Минты болит спина.
Она посмотрела на меня с удивлением, но возражать не стала. Каждый рад получить передышку.
В тот день в эркере меня осенило: платья! Я видела черные платья, которые надевали дамы, оплакивая мужей. Видела их капоры с густыми черными вуалями и черные перчатки. Представила их ясно как божий день.
В комнате госпожи я сняла постельное белье, прислушалась, нет ли шагов на лестнице, нет ли стука трости, потом выдвинула нижний ящик бельевого шкафа. Много лет назад я сама убрала в шкаф траурное платье госпожи, ее капор и перчатки. Завернула в полотно с камфарными шариками для отпугивания моли и положила в нижний ящик. Теперь, доставая сверток, я волновалась, что все давно испортилось, а то, что отпугивало моль, привлекло крыс.
Я заглянула внутрь свертка. Это было по-прежнему самое потрясающее из сшитых мной платьев – черный бархат, украшенный сотнями черных стеклянных бусин. Некоторые оторвались и перекатывались в складках полотна. Вуаль на капоре в двух местах разорвали пауки, надо починить. Кроме того, я забыла, что перчатки были без пальцев, придется пришивать. Я засунула все это в простыни, завязала узлом, оставила за дверью и поспешила в комнату маленькой госпожи.
Ее траурный наряд хранился также в комоде, но с кедровой стружкой вместо камфары. Непонятно было, как выветрить эти резкие запахи. Закатав ее платье, шляпу и перчатки в простыни, я
В тот вечер, во избежание нежданных гостей, мы со Скай подтащили к двери кровать, и сестра примерила черное платье госпожи. Пуговицы не застегивались. Хоть госпожа была широка в талии, для Скай пришлось все же выпустить лиф, удлинить юбку на шесть дюймов, а рукава на два. Да уж, она – истинная дочка своего папочки.
Маленькая госпожа была нормальных габаритов, но в ее платье поместились бы две меня.
Единственное, чего у нас не было, – туфель, подходящих туфель. Только обувь для рабов, и ею придется ограничиться.
В ту же ночь я принялась за работу. Скай подавала мне нитки и ножницы, следила за каждым стежком. Она пела на языке галла свою любимую песню: «Если не знаешь, куда идешь, следует знать, откуда пришел».
– Теперь мы знаем, куда идем, – ответила я.
– Угу.
– Мы будем готовы к четвергу, ко дню, когда пароход отчалит, через восемь суток.
Она взяла свой передник с кресла-качалки, порылась в карманах и вытащила две склянки вроде тех, в которых Тетка хранила настойки.
– Я приготовила настойку из белого олеандра.
У меня мороз пошел по коже. Белый олеандр – самое ядовитое на свете растение. Как-то на Хейсел-стрит загорелся куст олеандра, и какой-то мужчина, надышавшись дыма, упал замертво. Выпив коричневой жидкости из склянки Скай, мы будем корчиться на полу до последнего вздоха, но недолго.
– Мы уйдем отсюда, даже ценой жизни, – отрезала Скай.
Сара
Чарльстон встретил меня грозой. Пароход со скрипом вошел в гавань, и небо прорезала вспышка молнии, полил косой дождь, но я все же вышла под навес верхней палубы полюбоваться видом на город. Я не видела его шестнадцать лет.
Вспенивая воду, пароход прошел в устье гавани мимо форта Самтер, выглядел тот по-старому. Вдали знакомым миражом вырисовывался полуостров, белые дома на Бэттери казались размытыми серым дождем. В груди защемило, как обычно при возвращении в родные места, но тут же пришла боль неприятия. Да, город красив, но в то же время беспощаден. Он поглощал человека, делая его частью себя, а кого трудно переварить, выплевывал, как косточку от сливы.
Я уехала отсюда по собственной воле, и все же создавалось ощущение, что город отторгнул меня так же, как я его. Увидев его теперь, после долгого отсутствия, увидев болотную траву, буйно разросшуюся по окраинам, сбившиеся в кучу крыши с наблюдательными площадками, а за всем этим – колокольни Святого Филипа и Святого Михаила, торчащие темными пальцами, я не жалела ни о своей любви к Чарльстону, ни о том, что покинула его. Тем, кем я стала, меня сделали места, где я жила.
Ветер сорвал с затылка капор, и шарф обвился вокруг шеи. Повернувшись, чтобы размотать его, я увидела в окне салона недружелюбного вида пару. Погостив в Ньюпорте, они возвращались домой и приметили меня сразу после отправления из Нью-Йорка. Я старалась держаться особняком, но женщина рассматривала меня с нескрываемым любопытством.
– Вы дочь Гримке, так ведь? – полюбопытствовала она. – Та самая, которая…
Договорить она не успела, муж взял ее за руку и отвел в сторону. Она, видимо, хотела сказать: «Та самая, которая предала нас».