Обретешь в бою
Шрифт:
Еще не выпили ни рюмки — официантка умудрилась задержаться даже при пустом ресторане, утверждая тем самым непреложную истину, что в ресторан можно ходить, когда у тебя много времени и не очень хочется есть — но атмосфера накалялась.
— Чья бы корова мычала… — в сердцах произнес Нездийминога. Этот меланхолического склада характера сталевар никогда не бросал зазря резких, сварливых слов.
— Почему? Почему? — Мордовец великолепно разыграл возмущение.
— А потому, Митя, что ты хоть и «полуфабрикат», а вовсю пользовался милостями самодержца! — врастяжку, пощипывая Мордовца глазами, преподнес Катрич.
— Какими? Ну скажи, какими? — потребовал Мордовец.
Почувствовав,
Тягостное молчание воцарилось за столом.
«Гнать бы его из цеха вслед за Гребенщиковым, — ушел в наседавшие мысли Сенин. — Лебезил перед ним и за это получал мзду. Кому легче всего сходили разные промахи? Мордовцу. Кому больше перепадало поощрений? Мордовцу. Так кому же легче жить? Серафиму Гавриловичу или Мордовцу? Ясно, Мордовцу. Ему не подражали, нет — достоинство рабочего человека не позволяло. Но и вести себя независимо, как Серафим Гаврилович, почти ни у кого не хватало смелости. Предпочитали среднюю линию — помалкивали».
— Не будем уточнять. — Серафим Гаврилович неторопливо посмотрел в сторону кухни — когда же, наконец, приползет эта черепаха?
Официантка не шла, а она так нужна была сейчас для разрядки.
— Вы что, ребята, хотите сказать, что я… я… Поверьте, я вел себя честно.
«Честность тоже бывает разная. Бывает активная и бывает пассивная. Вот Серафим Гаврилович — честность активная. Сам дурного поступка не сделает и против всякой неправды восстанет. А Пискарев — честность пассивная. С берега не столкнет, но>за упавшим в воду не прыгнет», — продолжал рассуждать про себя Сенин. Но, чтобы не быть многословным, сказал только:
— О честности больше всего говорят те, у кого ее нет.
— Смотри, философ нашелся демагогику разводить! — взвился Мордовец, остановив на Сенине долгий ненавидящий взгляд. — Честность надо прививать, вот что я тебе скажу! И не одними словами, а и примерами. Чтобы я везде это видел.
«А на самом деле: прививают ли ее должным образом? — ухватился Сенин за слова Мордовца. — В школе классная руководительница без конца твердила: „Будьте честными, правдивыми“, а сама ставила завышенные оценки, вытягивая отчетные показатели. И ни разу никто не одернул ее, хотя сами ребята жаловались и завучу и директору. А в цехе? За малейшее вранье Гребенщиков драл, как Сидоровых коз, а сам думал одно, говорил другое, а делал третье».
Но сказал он проще, одной фразой, глядя в упор на Мордовца:
— Если у человека нет даже крупицы совести, ее не привьешь.
За столом засмеялись. Злорадно, торжествующе.
Наконец пришла долгожданная официантка с подносом. У нее было такое приятное домашнее лицо, что пожурить ее ни у кого не хватило духу. Две бутылки водки. Пиво. Масло. Заливная осетрина. Да хорошие такие куски! Пискарев вытащил из кармана три крупных таранки, бросил на стол.
Только никто ни к чему не притронулся — ждали, когда Мордовец покинет ресторан. Никогда не сидели с ним за общим столом и сейчас сидеть не хотели. Серафим Гаврилович старше, ему подавать команду, так уж заведено. Старший по возрасту и по характеру старший.
Уйти бы Мордовцу. Извиниться — я уже глотнул, дескать, вам мешать не буду — и уйти. Да и выпить ему не так хочется, как важно выпить именно с этой братией. Для примирения. А они не подпускают, словно за перегородкой держат.
«Повезло мне, что приняли в свою компанию и не чураются, — с благодарностью думает Сенин. — Серафим Гаврилович и Пискарев много повидали интересных людей, образцовых руководителей — Орджоникидзе, Гвахарию, Бутенко, Тевосяна, и никакой Гребенщиков
Так подумал Сенин и так сказал. Почти слово в слово.
— Пример, образец… — окрысился Мордовец. — Таким щенкам, как ты, палка нужна!
Пискарев осуждающе повел головой, но сказал миролюбивым тоном:
— Знаешь что? Давай-ка ноги в руки и валяй отсюдова, пока не схлопотал. — Он понимал, что сейчас достаточно спички, чтобы вспыхнул пожар.
И, как ни странно, на Мордовца это подействовало больше, чем стиснутые кулаки Катрича и насупленные брови Серафима Гавриловича Рудаева. Он не стал больше защищаться. Только поводил туда-сюда попечалевшими глазами, все еще рассчитывая найти хоть в ком-нибудь поддержку.
— Ша-а-гом марш! — скомандовал вдруг во все горло Нездийминога, тряхнув огненной копной волос, которая никак не вязалась с его заурядной внешностью и которой могла бы позавидовать самая заправская модница. Наполненная до краев рюмка, опущенная им наугад, звякнула о тарелку.
Мордовца словно бросило в сторону. Горько, люто, до остервенения обидно стало у него на душе. С Нездийминогой у него были не такие уж подпорченные отношения, не думалось, что самый тяжелый камень будет брошен именно им. Мордовец сплюнул и, даже не матюкнувшись напоследок, удалился.
Серафим Гаврилович как ни в чем не бывало протянул руку к бутылке.
— Пропустим по первой.
— Что ж, за нового начальника, — предложил Катрич, уважительно взглянув на патриарха сталеваров.
Серафим Гаврилович решительно поставил рюмку на стол.
— Новому помогать надо, а не пить за него, — сказал многозначительно. — Без нашей помощи он сколется. Я за старого начальника хочу.
— Что-о?! — хором рявкнули сталевары.
— За старого, — непреклонно повторил Серафим Гаврилович. — Что ни говорите, двадцать четыре года оттрубил человек в мартене. Кто-кто, но мы со Степаном Онуфриевичем знаем, что это такое. Иной, небось, думает: «Тоже мне работа — начальник. Умственный труд, от него спину не ломит». А кто понимает, что такое умственный труд? Я, к примеру, смену отработал, а остальное время мое. Мое. Что хочу, то и делаю. Во всяком случае, цехом у меня голова не забита. Я только часть ноши на себе несу. И то как? Пришел — взвалил, ушел — свалил. А он ее с себя не снимает. И днем, и ночью, и в выходной. Даже в отпуску покоя настоящего нет. Как там сработали? Не провалят ли этим месяцем целый год? Может быть и такое: сработают без тебя так хорошо, что тебе и не снилось. Тоже случается. И тоже плохо. А с таким прытким заместителем, как мой Борька, еще думай, какого коника он выкинет и что наворочает без тебя.
Увидев, что сталевары все еще держат рюмки, Рудаев спохватился, поднял свою.
— Так выпьем за старого. Как под Новый год. Сначала за уходящий.
Выпили. Кто как умел. Серафим Гаврилович благородно, не поморщившись. Пискарева повело так, словно неожиданно хватил горячего. Мощный Катрич проглотил, как петух зернышко пшена. Нездийминога — причмокивая и испытывая величайшее удовольствие. Закусили. Налили по второй, но не притронулись. Это уже школа Серафима Гавриловича. Не для того собираются они, чтобы больше выпить, а для того, чтобы больше поговорить.