Обрученные с Югом
Шрифт:
— В какой-нибудь примут.
— Да, но я хочу, чтобы это был хороший колледж.
— Если бы даже я поступил в Гарвард, ты сделала бы вывод, что «Лига плюща» [33] резко понизила уровень требований.
— Ни один хороший колледж не примет тебя. — Сокрушенно цокая языком, она еще раз посмотрела на листок с моими оценками. Это цоканье из репертуара монахинь и учителей самых плохих бесплатных школ. — Твой средний балл — две целых четыре десятых из возможных четырех. Ниже среднего. На отборочном тесте [34] ты набрал меньше тысячи баллов. У тебя большой потенциал, но на данный момент можно
33
«Лига плюща» — объединение восьми старейших привилегированных учебных заведений на северо-востоке США, куда входит Гарвардский университет; название происходит от побегов плюща, обвивающих старые университетские здания.
34
Отборочный тест — тест, проводимый централизованно Советом колледжей; определяет знание английского языка и математики в объеме средней школы; максимальное число баллов по каждому из предметов — восемьсот.
— У меня был тяжелый год.
— Ужасный, я бы так сказала. — Она взяла листок бумаги и бросила его мне через стол. Я узнал его и не стал брать в руки. — Это копия ордера на арест, выписанного ночью тридцатого августа тысяча девятьсот шестьдесят шестого года. В ту ночь тебя задержали с половиной фунта кокаина в кармане куртки. А это, на сорока листах, протокол заседания суда по делам несовершеннолетних. Вот ежегодные отчеты инспектора по надзору. А это отчеты твоего психиатра, которого ты так обожаешь.
— Доктор Криддл очень помогла мне.
— А это письма судьи Александера, в которых он расписывает твои достижения. А вот характеристики с общественных работ, которые ты выполняешь взамен пребывания в тюрьме для несовершеннолетних преступников.
— Мне очень жаль, что я причинил тебе с папой столько огорчений. Но ты ведь знаешь, как все получилось.
Мать прокашлялась — еще одна монашеская привычка — и сказала:
— Тот вечер будет тянуться за тобой всю жизнь.
— Да, я сделал ошибку, мэм. После того что случилось со Стивом, я скитался из одной психлечебницы в другую. И так целых пять лет после смерти Стива.
— Может, оставишь в покое брата? Он не виноват в том, что ты свихнулся.
— Я поступил в Епископальную ирландскую школу, в девятый класс. Все смотрели на меня как на психа. Ребята шарахались от меня. И вдруг меня пригласили на вечеринку, на мою первую школьную вечеринку. Вы с папой радовались, что я становлюсь нормальным, как все. Мы немного выпили, потом нагрянула полиция. Один парень из футбольной команды положил какой-то мешочек мне в карман и попросил сохранить. Я согласился. Мне было ужасно приятно, что парень из футбольной команды знает, как меня зовут. Вот так меня и застукали.
— Да, а на следующий день директор исключил тебя из школы, лишив возможности получить католическое образование, о чем всегда мечтали твои родители.
— Директором Епископальной ирландской школы была ты. Ты меня исключила.
— Я соблюдала правила. В тот же день я подала заявление об уходе. Так же поступил твой отец. Мы оба пожертвовали собой, чтобы поддержать тебя. А ты предал нас, отказавшись назвать в полиции имя ученика, который подсунул тебе кокаин.
— Прости, я не мог иначе.
— Если бы ты назвал его, тебе ничего не было бы.
— Выдавать его было бы нечестно, — повторил я в сотый раз.
— А когда старший подсовывает наркотик новичку — это честно?
— Нет, это было нечестно с его стороны.
— Наконец-то ты признал это — спустя три года.
— Ему не следовало так поступать со мной, — согласился я. — Теперь я это понимаю. Я стал старше и по-другому смотрю на вещи.
— Ничего подобного
— Какие кощунственные выражения, сестра Норберта. — Я жалел мать и шуткой хотел немного ее успокоить.
— Что ж, перейдем к другой малоприятной теме. Сестра Схоластика пожаловалась, что ты нагрубил ей по телефону.
— Ничего подобного. Она меня ошарашила. Сказала, что хочет поговорить с сестрой Норбертой. Я не знал, что это твой псевдоним.
— Ей не понравилась твоя интонация. Она уловила в ней нотки сарказма.
— Я был предельно вежлив с ней, — возразил я. — Сначала я вообще подумал, что она ошиблась номером.
— Я всегда говорю своим знакомым монахиням, которые остались в ордене, что воспитываю тебя в духе феминизма и равенства полов. — По ее голосу слышно было, что она гордится собой.
— Я, наверное, единственный мальчик в мире, который знает, как пользоваться швейной машинкой «Зингер». Ты, вне всяких сомнений, хотела дочь.
— Меня оскорбляют такие предположения. Я научила тебя полезным навыкам, которым учили меня во время послушничества. Я ненавидела все это, но в жизни это пригодится.
— Да, вся футбольная команда ржала, когда узнала, что я сшил тебе платье. — Даже при воспоминании об этом мне стало дурно.
— Ты сшил мне платье на День матери [35] во втором классе. Ты не представляешь, как я была тронута. До сих пор это мое любимое платье.
— Хорошо, мать, я сошью тебе еще одно. Для моего выпускного.
Не обращая внимания на меня, она наклонилась к своему портфелю из телячьей кожи и достала фотографию в рамке. Поставила ее на стол передо мной и сказала:
35
День матери — международный праздник; в США отмечается во второе воскресенье мая; национальный праздник всех американских матерей.
— Смотри. Ты ведь узнаешь эту фотографию?
— Она стоит всегда на папином комоде. Но комод очень высокий. Ребенком я не мог разглядеть ее.
— Просто ты от рождения нелюбознателен. Ты в любой момент мог попросить, и мы показали бы тебе эту фотографию. Теперь ты ее хорошо видишь?
— Да, отец со своими родителями, которых я не застал. Рядом с ним незнакомая монахиня.
— Присмотрись к ней получше.
Я видел эту фотографию тысячу раз, и поражал меня на ней отец — своей неправдоподобной молодостью. Он стоит с серьезным видом между двумя незнакомцами, которые умерли до моего рождения. А сбоку — фигура монахини в средневековом наряде, который стирает человеческую индивидуальность по традиции, освященной веками. На лицо монахини падает тень от капюшона, и, только как следует вглядевшись, я узнаю черты матери. Я почти физически ощущаю силу, с которой моих родителей тянет друг к другу. Как будто смотришь на тайную страницу собственной предыстории, написанную невидимыми чернилами. У меня возникло ощущение, словно я попал, как в ловушку, в мир недосказанности, полулжи и сбивающей с толку противоречивой полуправды. Я всматривался в фотографию, которую видел каждый день, и едва не рухнул перед ней на колени, осознав, что впервые приобщаюсь к скрытым в ней намекам и тайнам. Передо мной черно-белое доказательство того, что моя мать состояла в монашеском ордене. Я пытался извлечь корень из мудреного, почти тригонометрического уравнения: молчание равно величайшей лжи. Но в тот день я был слишком молод и неразвит, чтобы удержать свою мысль на такой глубине. Она упорхнула в сторону, когда я почувствовал на себе прицел материнского взгляда.