Обрученные судьбой
Шрифт:
Владислав замолчал, вернулся на свое место, стал шумно и большими глотками пить вино, которое стояло в бокале на столике возле его кресла. Пан Матияш вздохнул и поспешил добавить, видя, что Владислав не сумел переубедить панов в их заблуждении.
— Это верно, пан Юзеф здоров. Пан Стефан, requiescat in pace, показывал сына лучшим докторам королевства, после того, как впервые стряслось подобное, — пан Матияш не стал посвящать собравшихся в то, что это случилось первый раз аккурат в день свадьбы пана Стефана и пани Элены, что навсегда наложило отпечаток на этот день
Паны дружно закивали, мол, все понятно, даже не стоит говорить об этом более, и пан Матияш повернулся к Владиславу.
— Мы будем продолжать, пан Владислав, или отложим до следующего дня?
— Мы не можем продолжать без пана Юзефа, — ответил тому резко Владислав, сжимая пальцами толстое стекло бокала. — Следующим вечером он будет здрав, потому и продолжим тогда.
Собравшиеся кивнули, соглашаясь с ним, — кто задумчиво, кто с явным облегчением, а пан Матияш — нахмурив лоб. Пан Зробаш быстро свернул длинный лист бумаги в толстую трубочку и сложил в скрынку поверх золотой цепи Заславского магнатства. Он хотел было закрыть ларец, но пан Матияш остановил его, подняв руку вверх, покачав при этом головой, и секретарь подчинился, а после отступил от стола, склонился в поклоне и, извинившись, удалился из залы. Его ждало еще много работы наверху, в большой комнате, что была отведена ему с самого первого дня службы у магната.
За ним спустя время удалились друг за другом пан Сапега и пан Тышкевич, уверяя, что с удовольствием бы разделили остаток вечера с панами, но устали с дороги и желают отдохнуть. Виновато вздыхая, пожелал спокойной ночи отец Макарий и, сотворив святое распятие над каждым, особо задержавшись над Владиславом, покинул залу. Младший Добженский, поймав на себе требовательный взгляд отца после ухода ксендза, тоже поспешил откланяться, оставляя пана Матияша и Владислава наедине.
— Ты ведь знал, пан Матияш? — тихо спросил Владислав, когда в камине с громким треском рухнуло прогоревшее полено. — Знал…
— Такова была воля твоего отца, — ответил Добженский, поднимаясь на ноги, разминая разболевшееся колено. — Ты же ведаешь, что люди в землях магнатства с радостью встретят известие о твоем ординатстве. Сам же ныне видел, каково к тебе отношение даже последнего хлопа! Видел же!
— Это неверно, — покачал головой Владислав. — Вот так, через голову брата…
Пан Матияш вдруг схватил из открытой скрынки тяжелую цепь и, дойдя до Владислава, протянул ему. Искусно вырезанный на толстой овальной пластине герб Заславских закачался перед глазами сидевшего в кресле шляхтича.
— Вот! Вот власть! Вот ординатство! — громко проговорил пан Матияш. — Не должно быть сомнений у тебя, коли так рассудил твой отец. Все! Все в замке, все в этих и приграничных землях знают, что истинный хозяин ты, пан Владислав. Не пан Юзеф, нет. Ты!
— Это неверно! — вдруг взревел Владислав, который сидел до того
— Я не буду скрывать, что думал, мечтал о том дне, когда бы стал хозяином этих земель, — глухо произнес Владислав, запуская пальцы в волосы, дергая себя с силой за пряди, словно пытаясь привести в себя в чувство. — Отец с самого моего рождения взращивал во мне чувство собственника по отношению к каждой пяди земли, к каждому камню замка, к каждому хлопу. Но я полагал, что встану во главе только после смерти Юзефа, только после нее надену эту цепь. Только тогда. Так было бы вернее…
— Вот оно! — фыркнул пан Матияш, сжимая цепь так сильно, что звенья причинили легкую боль. — Пан Стефан знал. Знал, что ты не склонишь голову и не примешь его решение, как должно сыну. Как делал это всегда. Чаще а contrario {2}, как он говорил, — Владислав вздрогнул, услышав знакомое выражение. Так он сам когда-то описал первопричину его скрытого противостояния отцу. Мать была права — он слишком схож с паном Стефаном. Во всем. Немудрено, что тот всегда держал его к себе ближе.
— Пан Стефан хотел, чтобы это ушло с ним в могилу, как позднее должно было уйти со мной, — тихо сказал пан Матияш, устало опускаясь в кресло, которое освободил Владислав. — Подойди ко мне, пан Владислав, сделай милость. Есть вещи, о которых губы должны шептать только в самое ухо. Иди, иди смело! Что заробел вдруг? — Владислав приблизился к пану Матияшу и по его знаку подтянул поближе кресло, стоявшее рядом, сел напротив старого каштеляна Замка, приблизившись к тому настолько, насколько мог.
— Вот тебе, пан Владислав, тайное слово твоего отца, — прошептал пан Матияш, доставая из-за полы жупана тонкий сверток бумаги. — Он не желал, чтобы ты читал это, но ты упрям, как осел! Оттого и написал пан Стефан то, что ты прочтешь ныне. Ведь в то, что тут, в этой бумаге, ты бы никогда не поверил бы, коли только мои уста произнесли эти слова. Как прочтешь, брось в огонь немедля! Я и так будто по углям раскаленным ходил, храня эту бумагу для тебя, — пан Матияш помедлил протянуть тонкую трубочку письма Владиславу, хмурясь, прищурил глаза. — Пан Стефан велел с тебя клятву взять перед тем. Клянись, что бы ты ни прочел в бумаге, воля пана Стефана неизменной останется, ты ничего не переменишь! Гербом своим клянись!
Только когда Владислав прошептал слова клятвы, Добженский протянул ему бумагу, а потом откинулся на спинку кресла, сжал деревянные ручки. Черты его лица расслабились, будто тяжелая ножа упала с его плеч. Ныне эта ноша ляжет на плечи Владислава, который, бледнея на глазах, бегал глазами по строчкам, написанным рукой отца. А потом, прочитав письмо до самого последнего слова, поднял взгляд на каштеляна, впился в него своими черными глазами, будто пытаясь прочитать в голове пана Матияша что-то.