Обрученные судьбой
Шрифт:
Она жила вдали от него шесть долгих лет, не заботясь о том, как заледенела его душа от той потери, позволила ему творить жизнь по образцу, выбранному для него чужими руками, не по его воле. И строила свою жизнь вдали от него… Владислав вдруг вспомнил мужскую рубаху в ее постели и того мрачного шляхтича, что с лютой ненавистью глядел на него исподлобья в конюшне двора Ежи. Он ясно понимал его чувства и не осуждал его — ведь он сам едва удержался от того, чтобы не придушить этого шляхтича собственными руками. За то, что касался ее кожи… За то, что ему принадлежало то, что было по праву его, Владислава —
Анджей. Его гордость. Его плоть и кровь. Надо отдать должное — Ежи взрастил в сыне Владислава истинного шляхтича, сумел вложить в него то, чему учил когда-то самого Владислава. Но когда он думает, сколько лет пропущено и сколько событий… Владислав вдруг вспомнил, как легко дрожали руки, когда помогал спешиться Анджею на первой остановке после долгой скачки из вотчины Ежи, когда снимал его с коня одного из своих пахоликов. Совсем как когда принял на руки новорожденную Анну, когда впервые заглянул в ее личико. Немудрено, ведь и тогда, и тогда он впервые взял на руки собственное дитя.
Все три дня, пока они ехали с долгими перерывами от вотчины Ежи, Владислав старался узнать получше этого маленького шляхтича с такими до боли знакомыми голубыми глазами — расспрашивал его, говорил с ним, не отпускал от себя. Даже ночевал с ним в одной комнате в корчмах, но не спал, а сидел рядом и смотрел в лицо сына, вглядываясь пристально, словно что-то выискивая в его чертах. Дивно, но Андрусь почти не имел сходства с Анутой, несмотря на общую кровь, а лицом скорее походил на мать и на бабку, пани Элену. Он был подвижен, не слишком шумлив и капризен, любопытен и не боязлив, чертовски упрям порой, как и он сам в детстве. Андрусь… Он не видел его всего день, а уже желает видеть его рядом, дотронуться до его светлых кудрей, проверить его сон в эту ночную пору — тих ли тот, покоен ли, как делал то по обыкновению проверяя спаленку Ануты.
Когда Владислав очнулся от своих мыслей о сыне, взглянул снова во двор, тот уже был пуст — и Ксения, и Добженский ушли. С трудом преодолев внезапно вспыхнувшее желание поймать с поличным тех, перехватив на пути к комнате, отведенной Ксении, Владислав запахнул кунтуш и прошел в браму, где в небольшом помещении на втором этаже грелись у огня или спали стражники, отдыхающие от дозора. Там он растолкал одного из них, чтобы тот, не мешкая, отправлялся текуном в вотчину магнатского ловчего, увозя с собой короткую записку эконому, надежно запечатанную восковым изображением герба Заславских.
Владислав еще долго смотрел на след от сапога стражника, оставшийся на ковре в комнате, где он писал записку, примятым снегом, пока тот не превратился в воду от тепла, идущего от огня в камине, и не впитался в переплетение нитей. Он ни о чем не думал, а просто сидел, откинувшись на спинку кресла и ждал, пока заалеет край земли за слюдяными вставками окон, и замок наполнится тихими голосами пробудившейся челяди. Только тогда он ушел к себе в покои, чтобы освежиться и переменить платье, успеть это сделать до того, как будет готова пани Кохановская в отъезду.
Она уже ходила по двору около саней, пряча ладони в муфте, висевшей на витом шнуре под пышным воротником лисы, скрывая свою печаль
Барбара с готовностью подставляла губы, когда Владислав целовал ее на прощание, но не смогла не отметить, каким отстраненным был его поцелуй. Словно по долгу, а не от сердца.
— Доброй дороги, Бася, — проговорил он после, уже накрывая ее колени меховой полостью. Он эгоистично не желал ее отъезда — Барбара была для него неким щитом, преградой, которая помогала ему ныне. Но и держать ее возле себя в такой роли Владислав не смел.
— Обещай мне, — вдруг удержала она его за рукав, когда он уже закрывал дверцу колымаги. — Обещай, что дашь знать, если буду нужна тебе. И я приеду. Тотчас, как получу весть от тебя. Но я приеду только, когда она уедет… если она уедет…
Владислав проводил колымагу Барбары и гайдуков, что сопровождали ее в пути, почти на полдесятка верст от Заславского замка, долго смотрел, как удаляется она по снежной дороге, скрываясь от взгляда в тени леса, прислушивался к тонкому перезвону бубенцов на упряжи, который становился все тише и тише, пока не стих совсем. После он долго не возвращался в Замок, словно выжидая что-то, пуская валаха в снежную гладь полей, наблюдая, как снег рассыпается под ногами коня. А после, уже повернув в обратную сторону, памятуя о том, что нынче днем ожидается прибытие пана Сапеги и его свиты, не мог не заехать в Заслав, остановиться у костела.
Но направился он не в склепы, как ожидал того отец Макарий, вышедший приветствовать пана ордината на ступени костела. Он обогнул костел и пошел к погосту, а дальше, аккуратно обходя могилы и надгробия, к православному каменному кресту, у которого ни разу не был за последние шесть лет. Тот был запорошен снегом, сквозь который виднелись темные, поникшие стебли цветов.
Добженский… Владислав смахнул одним махом с креста и каменного надгробия остатки цветов и снег, прочитал надпись у самого основания. «Sine te vivere possum, anima mea {5}». И это было правдой для него, эти слова, когда-то высеченные в камне. Он научился за эти годы жить без души, которую схоронил здесь вместе с деревянным гробом, без сердца, что уже не билось так же, как стучало тогда, когда она была рядом с ним, его драга. Видно, поэтому так ныне ныло в груди, как ноет у калеки место, где была отнята нога или рука, на перемену погоды.
Она изменилась за эти годы. Уже совсем не та юная девушка, что когда-то повстречалась Владиславу в землях Московии, стала иной. Люди, жившие по соседству с вотчиной Ежи, рассказывали текунам магната, аккуратно выспрашивающим о пани Вревской, о незнакомой ему женщине, не о той, что он знал. Быть может, потому даже мысленно он не может назвать ее по имени. Она уже не была Ксенией Калитиной. Пани Катаржина Вревская, и только она.
Но ведь и сам Владислав изменился за эти годы. Пережитое не могло не оставить свой след, и он сам уже не тот, что когда-то захватил на переправе возок с московитской боярыней внутри.