Обрученные судьбой

Струк Марина

Она не чувствовала ног, пока бежала по галерее Замка, по крутым лестницам, не слышала ничего вокруг, кроме биения собственного сердца, и не видела ничего и никого, кроме Владислава, спешившегося во дворе. И после, когда он обнял ее крепко, даже ребра заболели, когда обжег своим поцелуем губы, для нее во всем мире существовал в тот миг только он один…

На память о том коротком конфликте со шведами у Владислава останется шрам на плече от свинцового шарика, пущенного из аркебузы. Его вороной споткнется на поле боя, и пуля влетит именно в левое плечо,

а не в сердце, как направлялась изначально.

— Удача! — скажет он тогда, но только спустя время она расскажет ему о том обете, что дала однажды, стоя на замковой стене. Построить в покинутой земле Северского церковь православную на месте той, что когда-то сжег Владислав вместе со своими пахоликами. Церковь, что так часто снилась Катаржине, вместе с избами и новым каменным домом поодаль от деревеньки. Только бы жизнь ему сохранили в той войне, только бы он вернулся к ней. Только бы он всегда возвращался к ней… Ведь она знала, что этот след от пули на плече Владислава, отраженный в ее душе невидимым шрамом, был далеко не последней памяткой о боях, в которых ему еще доведется побывать…

— А я ведаю, о чем твои думы, — произнес Владислав, но она ничего не ответила, улыбнулась и только коснулась губами этого маленького шрама, уютно устраиваясь на его плече, крепко прижимаясь к нему всем телом.

Она проснулась за некоторое время до рассветного часа, долго наблюдала в щель, что образовалась при неплотно прикрытом пологе шатра, за тем, как медленно сереет небо. А затем все же аккуратно, стараясь не потревожить сладкий сон, лежащего возле нее мужа, выскользнула из-под его руки и, набросив на плечи его жупан, чтобы укрыться от утренней свежести, вышла из шатра.

Только-только приступало розоветь на краю земли за густым лесом, что стоял на противоположном берегу Щури. Тихо было в лагере — спали, положив головы на седла или торбы, пахолики, попрятавшись от былой ночной прохлады под кунтушами. Лишь тот, кто на посту стоял, наблюдая с холма, как просыпается деревня у подножия, обернулся к пани на тихий шелест шагов, склонил голову, приветствуя ее. Она кивнула в ответ и ускорила шаг, чтобы выйти за пределы лагеря, опуститься на влажную от росы траву и наблюдать за постепенно розовеющим краем земли вдалеке.

Казалось, время повернулось вспять ныне, вернуло Катаржину в те дни, когда вез ее шляхтич Литвы из этой земли на свой двор. Но нет: и пахолики некоторые уже были не те в отряде мужа — молодые, незнакомые, и Ежи верного не было среди тех, кто спал в лагере за ее спиной. Нынче Ежи стал паном, держал крепко в кулаке свою вотчину да растил вместе с Эльжбетой деток своих: ласточку-дочку и сына, которого Господь подарил им позапрошлой зимой. Катаржина часто навещала его земли вместе с детьми, которых Ежи обожал словно собственных внуков.

Стало постепенно светлеть за лесом, что перед Катаржиной лежал за рекой, бледнели розовые тона, предвещая, что вскоре над темными верхушками деревьев поднимется солнечный диск. Она вздохнула и крепче прижалась грудью к коленям, обняла те руками.

Ей снова

привиделась этой ночью та лесная ведунья с темными волосами и красивыми миндалевидными глазами, Любава, как помнила Катаржина. Впервые за последние два лета. Снова вела она Катаржину по этим землям, держа в ладони ее руку, улыбаясь успокаивающе. И Катаржина увидела в который раз и эту церковь, и эти леса, реку и луга, и избы, с аккуратными наделами позади, и поле зерновых, что раскинулось между дымами и каменицей панской. Но и новое, еще невиданное ранее было в том сне, и ныне она понимала, что она вернет этой земле, какой долг за ней для этой стороны. Ныне она знала…

— Доброго дня тебе, — ее щеки коснулась, ласково скользнув по нежной коже, пупавка {4}, которую ей протянул после этого Владислав. Катаржина улыбнулась мужу, принимая этот цвет ворожбы, опустила голову на плечо Владислава, как только он присел подле нее. — Скоро в путь тронемся. Все добро здесь, знать, и быть нам тут не для чего боле. Пан Юрек справится и сам…

— Я все гадала, что скажет жена пана Шетуковича на то, что тут отныне проживать будут, — проговорила Катаржина, борясь с желанием поворожить на пуповке, оборвать ее белые лепестки, задавая лишь пару вопросов: «Будет наяву то, что во сне привиделось? Али нет?».

— Пан Юрек холост, — ответил ей Владислав. — Оттого и выбрал я отчасти его. Он силен и умен, добже будет над этими землями панствовать.

— Господь ему в подмогу, — откликнулась Катаржина. — Но и женская рука тут не лишней была бы… Все же в тех делах, что в нашей доли лежат, паны и не смыслят ничего.

— Это от того ты порой столько времени с паном Тадеком пропадаешь? — шутливо проворчал Владислав, и Катаржина не могла не улыбнуться в ответ, взглянув в его глаза.

— Ты ревность в душу пустил?

— Нет, моя драга, нет ревности во мне к пану тому. Пусть он и холост, и хорош лицом, и песни слагает, что заслушаешься. Нет у него сердца твоего, оттого что на него злится? Вот стану стар скоро и дряхл, тогда и буду волком смотреть на панов, а ныне-то чего?

— Ну так и я в тот день буду не моложе, чем ныне, — улыбнулась Катаржина. — Кого же привлечет старуха та, кроме своего старика дряхлого? Что, милый? — спросила она, заметив, как мелькнуло в его темных глазах нечто неуловимое, как посерьезнел он вмиг.

— Я только ныне думал о том, что за счастье мне, Кася, с тобой стариться, детей вырастить с твоими глазами да внуков на руках подержать от детей тех. И нет для меня доли иной, — прошептал Владислав, заправляя ей за ухо прядь светлых волос. — Ранее для меня смерть в радость была бы на поле сечи какой, с саблей в руке, как и должно шляхтичу. А ныне понимаю — нет для меня ухода желаннее, чем в постели спальни нашей, в старости глубокой и тебя за руку держа…

— Так и будет, Владек, — прошептала Катаржина, с трудом удерживая слезы, что навернулись на глаза при его словах. — Так и будет… ибо нет нам иной дороги, как вместе… только руки сомкнув…