Обрыв

Гончаров Иван Александрович

Она с горьким изумлением и мольбой сложила перед ним руки.

Он в страхе глядел на нее.

«Она больна!» – подумал он.

– Вы нездоровы, Вера Васильевна, – с испугом и волнением сказал он ей, – простите меня, что я не вовремя затеял…

– Разве не все равно, днем раньше, днем позже – но все скажете же… говорите же разом, сейчас!.. И я скажу, зачем я позвала вас сюда, в аллею…

Его опять бросило в противную сторону.

– Ужели это правда? – едва сдерживаясь от радости, сказал он.

– Что – правда? – спросила она, вслушиваясь

в этот внезапный, радостный тон. – Вы что-то другое хотите сказать, а не то, что я думала… – покойнее прибавила она.

– Нет, то самое… я полагаю…

– Скажите же, перестаньте мучить меня!

– Я вас люблю…

Она поглядела на него и ждала.

– Мы старые друзья, – сказала она, – и я вас…

– Нет, Вера Васильевна, люблю еще – как женщину…

Она вдруг выпрямилась и окаменела, почти не дыша.

– Как первую женщину в целом мире! Если б я смел мечтать, что вы хоть отчасти разделяете это чувство… нет, это много, я не стою… если одобряете его, как я надеялся… если не любите другого, то… будьте моей лесной царицей, моей женой, – и на земле не будет никого счастливее меня!.. Вот что хотел я сказать – и долго не смел! Хотел отложить это до ваших именин, но не выдержал и приехал, чтобы сегодня в семейный праздник, в день рождения вашей сестры…

Она всплеснула руками над головой.

– Иван Иванович! – простонала она, падая к нему на руки.

«Нет, – это не радость! – сверкнуло в нем – и он чувствовал, что волосы у него встают на голове, – так не радуются!»

Он посадил ее на скамью.

– Что с вами, Вера Васильевна? вы или больны, или у вас большое горе!.. – овладев собою, почти покойно спросил он.

– Большое, Иван Иванович, я умру!

– Что с вами, говорите, ради Бога, что такое случилось? Вы сказали, что хотели говорить со мной; стало быть, я нужен… Нет такого дела, которого бы я не сделал! приказывайте, забудьте мою глупость… Что надо… что надо сделать?

– Ничего не надо, – шептала она, – мне надо сказать вам… Бедный Иван Иванович, и вы!.. За что вы будете пить мою чашу? Боже мой! – говорила она, глядя сухими глазами на небо, – ни молитвы, ни слез у меня нет! – ниоткуда облегчения и помощи никакой!

– Что вы, Вера Васильевна! что это, друг мой, за слова, что за глубокое отчаяние?

– Зачем еще этот удар! Довольно их без него! Знаете ли вы, кого любите? – говорила она, глядя на него точно спящими, безжизненными глазами, едва выговаривая слова.

Он молчал, делая и отвергая догадки. Он бросил макинтош и отирал пот с лица. Он из этих слов видел, что его надежды разлетелись вдребезги, понял, что Вера любит кого-то… Другого ничего он не видел, не предполагал. Он тяжело вздохнул и сидел неподвижно, ожидая объяснения.

– Бедный друг мой! – сказала она, взяв его за руку.

У него сердце сжалось от этих простых слов; он почувствовал, что он в самом деле «бедный». Ему было жаль себя, а еще больше жаль Веры.

– Благодарю вас! – прошептал он, еще не зная, но предчувствуя одно: что она ему принадлежать не может.

– Простите, –

продолжал потом, – я ничего не знал, Вера Васильевна. Внимание ваше дало мне надежду. Я дурак – и больше ничего… Забудьте мое предложение и по-прежнему давайте мне только права друга… если стою, – прибавил он, и голос на последнем слове у него упал. – Не могу ли я помочь? Вы, кажется, ждали от меня услуги?

– Стоите ли! А я стою?

– Вы, Вера Васильевна, всегда будете стоять для меня так высоко…

– Я упала, бедный Иван Иваныч, с этой высоты, и никто уж не поднимет меня… Хотите знать, куда я упала? Пойдемте, вам сейчас будет легче…

Она тихо, шатаясь и опираясь ему на руку, привела его к обрыву.

– Знаете вы это место?

– Да, знаю; там похоронен самоубийца…

– Там похоронена и ваша «чистая» Вера: ее уж нет больше… Она на дне этого обрыва…

Она была бледна и говорила с каким-то решительным отчаянием.

– Что такое вы говорите? Я ничего не понимаю… Объясните, Вера Васильевна, – прошептал он, обмахивая лицо платком.

Она привстала, оперлась ему рукой на плечо, остановилась, собираясь с силами, потом склонила голову, минуты в три, шепотом, отрывисто сказала ему несколько фраз и опустилась на скамью. Он побледнел.

Его вдруг пошатнуло. Он как будто потерял равновесие и сел на скамью. Вера и в сумерки увидела, как он был бледен.

– А я думал… – сказал он с странной улыбкой, будто стыдясь своей слабости и вставая медленно и тяжело со скамьи, – что меня только медведь свалит с ног!

Потом подошел к ней.

– Кто он и где он? – шепнул он.

Она вздрогнула от этого вопроса. Так изумителен, груб и неестествен был он в устах Тушина. Ей казалось непостижимо, как он посягает, без пощады женского, всякому понятного чувства, на такую откровенность, какой женщины не делают никому. «Зачем? – втайне удивлялась она, – у него должны быть какие-нибудь особые причины – какие?»

– Марк Волохов! – смело сказала она, осилив себя.

Он остолбенел на минуту. Потом вдруг схватил свой бич за рукоятку обеими руками и с треском изломал его в одну минуту о колено в мелкие куски, с яростью бросив на землю щепки дерева и куски серебра.

– То же будет и с ним! – прорычал он, нагибаясь к ее лицу, трясясь и ощетинясь, как зверь, готовый скакнуть на врага.

– Он там теперь? – спросил он, указывая на обрыв. Только слышалось его тяжелое дыхание. Она с изумлением глядела на него и отступила за скамью.

– Мне страшно, Иван Иванович, пощадите меня! уйдите! – шептала она в ужасе, протягивая обе руки, как бы защищаясь от него.

– Прежде убью его, потом… уйду! – говорил он, едва владея собой.

– Это вы для меня сделаете, чтоб облегчить меня, или… для себя?

Он молчал, глядя в землю. Потом стал ходить большими шагами взад и вперед.

– Что же мне делать, научите, Вера Васильевна? – спросил он, все еще трясясь от раздражения.

– Прежде всего успокойтесь и скажите, за что вы хотите убить его и хочу ли я этого?