Общага-на-Крови
Шрифт:
— А как же Ванька?
— Ванечка останется Ванечкой. Он ничего не потеряет.
— Я ничего не понимаю, Леля, — мягко и виновато признался Отличник.
— Ты сам виноват, что я его тоже люблю…
— Почему я? Ты же была с ним знакома и до меня?..
— Ну и что? — По касанию щеки Отличник понял, что Леля улыбается. — Я люблю его так, как ты говоришь, — даром… И в том смысле, что люблю его лучшим, что есть во мне. И в том смысле, что не жду награды. И в том смысле, что зря люблю, напрасно.
— Почему, как же так?.. Лучшее, что есть в душе, — напрасно?..
— Ты почемучка, Отличничек. Значит, еще маленький. Был бы взрослее — не спрашивал бы. Но когда ты повзрослеешь, ты уже не будешь таким… чистеньким.
Леля
— Но почему? Объясни мне, Лелечка! — требовал Отличник.
— Почему самое лучшее — даром?.. — Леля продолжала застыло улыбаться, словно говорила о сущей ерунде. — Потому что мне стыдно. Сколько было до меня замечательных людей, великих людей, самых несчастных. Они знали истину об этом мире, а им никто не верил. Их прогнали, осмеяли, надругались над ними, а потом сбросили их в ямы с негашеной известью, сровняли могилы и забыли имена… Такие люди есть и сейчас, но почему я не могу их увидеть, найти, чтобы помочь, полюбить? Почему я такая слепая и черствая? Почему, наконец, они умерли, а я живу? И как мне не стыдно жить в этой вонючей общаге, в этой грязи, когда я думаю о них?.. Почему эта природа так прекрасна, бесконечна, бессмертна, а я мала, погана, смертна, но ставлю себя выше ее, сужу ее, наконец, просто плюю на нее, когда вместо того, чтобы посмотреть в окно, хлещу винище… Ведь от этих звезд свет столько тысяч лет шел, а я и имен их не знаю — стыдно это, непорядочно… Разве не стыдно, разве порядочно жить, когда не знаешь, зачем ты живешь, кто дал тебе эту жизнь? И ведь даже в бога не веришь, чтобы хоть обмануть себя… И вообще… Все главные вещи в мире — такие большие, могучие, но они существуют только в моем сознании, в сознании темного, слабого, ограниченного человека. Чувствуешь свой долг перед ними, а выполнить его как надо не можешь — ведь ты не великий, не могучий, не вечный… Стыдно. Я потому и держусь за Ванечку, что мне перед ним больше, чем перед другими, стыдно. Он ведь все понимает лучше всех нас и пьет именно поэтому, а там любовь его несчастная — только повод… Вот если бы я его любила только потому, что люблю, я бы счастлива была. А вот так, из-за стыда, — одно только мучение.
Леля замолчала, увидев, что Ванька, покачиваясь, идет к общаге. Его фигура была очень темной на фоне светлого от луны асфальта.
Леля распрямилась.
— Пойдем, Отличничек, — сказала она. — Неудобно, если он никого не застанет в комнате…
— Я не хочу пока… — помотал головой ошарашенный Лелиной откровенностью Отличник. — Ты иди одна, Лелечка… Я еще чуть-чуть постою здесь, хорошо?
В то время когда Леля и Отличник стояли на балконе, Игорь и Нелли ушли в двести двенадцатую комнату и заперли дверь. Игорь прямо у двери начал обнимать Нелли, целовать ее глаза и губы, а Нелли, вялая и сонная от вина, молча и неуверенно отстранялась. Игорь принял ее нежелание за память об истории с Гапоновым. Расстегивая на Нелли блузку, он нежно шептал:
— Забудь все… Кроме нас, сейчас ничего больше нет…
Нелли разделась сама, бросая скомканную одежду куда попало. Ее покачивало. Наклоняя голову и изгибаясь всем телом, она достала из ушей сережки. Игорь аккуратно повесил брюки и рубашку на спинку стула.
Повалившись на кровать, Нелли покорно принимала ласки Игоря, только немного отворачивалась, когда он пробовал ее поцеловать.
— Ты сейчас забудешь, как тебя зовут, радость моя… — хрипло обещал Игорь. — Ты увидишь, что никто не делает этого лучше меня…
— А зачем тебе… так?.. — поддаваясь напору Игоря, равнодушно спросила Нелли.
Игорь молчал, тяжело дыша.
— Душа спасенья ищет, — наконец сказал он.
Леля,
— Ванечка, не пей больше, — дрожащим голосом попросила Леля.
— Больше не буду, — кивнул Ванька. — Но меньше и столько же — буду. — Он брякнул бутылку на стол.
— Не надо, — опять жалобно попросила Леля, садясь рядом.
С Ваньки на миг словно слетело опьянение, когда он твердой рукой поднял стакан, резко выдохнул в сторону и выпил.
— Почему не надо?.. — почти без голоса спросил он и ковырнул чьей-то ложкой засохшие объедки в чьей-то тарелке.
— Ну, ради меня не надо…
— Ради тебя? — Ванька искоса глянул на Лелю. — Ты у меня — сокровище… Это повод поднять за тебя тост.
— Я тебе… Я тебе эту бутылку сейчас об башку расколю! — вдруг с ненавистью, наклонившись вперед, крикнула Леля.
— Это мысль, — жуя, согласился Ванька. — Это, мать… ты здорово придумала… просто, знаешь ли… великолепно…
— Ванечка, — Леля тяжело дышала, — ну оставь водку…
— Чего тебе от меня надо, Леля? — вдруг ясно спросил Ванька.
Леля растерялась. Ванька снова налил. Леля встала и, казалось, не знала, что сделать. Постояв, она вдруг быстро села Ваньке на колени и обняла его за шею. Ванька едва успел убрать стакан.
— Ванечка, но ведь я же люблю тебя, — со слезами, бегущими по лицу, сказала Леля. — Ну, не пей сейчас… Я хочу тебя…
— Давай, мать, лучше дерябнем, — опять пьяно сказал Ванька.
— Я не хочу водки… Я хочу тебя…
— Ничего не получится, мать, — виновато сознался Ванька. — У меня у пьяного ничего не работает.
— А ты посмотри на меня… — убеждала Леля. — Ведь я тебе нравилась, ты сам говорил…
Ванька покорно потрепал Лелю где-то под мышкой.
— Ну, понимаешь, Леля, не хочу я сейчас, — с трудом сказал он и погладил Лелю по голове. — Не могу я… Тоска…
Леля слетела с его коленей, ударившись задом о стол.
— Скотина! — задыхаясь, крикнула она и сжала перед грудью кулачки. — У тебя уже кончено все, что раньше было, а ты еще!..
Она закрыла лицо ладонями и ничком упала на кровать Отличника.
Ванька тяжело вздохнул, медленно налил водки и быстро бросил стакан к бороде. От такого частого питья на этот раз его чуть не вырвало. Он издал горлом утробный звук, схватил другой стакан и вылил себе в рот каплю вина, оставшуюся в нем, чтобы перебить вкус водки. Отглотавшись и отдышавшись, он вытер губы и пересел на кровать Отличника рядом с неподвижно лежащей Лелей.
— Эй, мать, — поглаживая ее по заду, позвал он. — Я больше не пью.
— Зажрись своей водкой, дурак! — сквозь слезы глухо ответила Леля.
— Это ты, мать, дура, — ласково поправил Ванька. — Дурее Ботвы. Я тебе сто пятьдесят пять тысяч раз говорил: нет нигде у меня никакой несчастной любви! Слышишь, мать?.. Нет и не было. Честное пионерское. Бля буду. И никого я не любил и не люблю, кроме тебя, старой дуры. Слышишь меня? Ну скажи, слышишь?
Отличник сидел на полу в блоке и чуть не плакал. Он пришел с балкона, дважды постучался в двести двенадцатую, потом дважды в двести четырнадцатую, но нигде ему не открыли. Он приложил ухо к замочной скважине и услышал, как скрипят панцирные сетки. «Они уже трахаются давно…» — всплыла в памяти фраза Лели. Там трахаются, и тут трахаются. Там заперто, и тут заперто. Отличник понятия не имел, сколько длится этот процесс. Он вспомнил то предчувствие любви, которое пело в нем при мысли о Тенерифе, и ему вдруг показалось, что лучшие друзья обокрали его.