Общество риска. На пути к другому модерну

Бек Ульрих

1. Политика и субполитика в системе модернизации

Предварительно представим данную оценку системного изменения политики в условиях обостряющихся ситуаций риска в виде четырех тезисов.

Первое: отношения общественного изменения и политического управления изначально мыслятся в проекте индустриального общества по модели «раздвоенного гражданина». Этот последний, с одной стороны, как гражданин осознает свои демократические права на всех аренах формирования политической воли, а с другой стороны, как обыватель отстаивает в сфере труда и экономики свои личные интересы. Соответственно происходит вычленение политико-административной и технико-экономической системы. Аксиальный принцип политической сферы есть участие граждан в институтах представительной демократии (партиях, парламентах и т. д.). Процесс принятия решений, а вместе с ним осуществление власти следуют максимам законности и принципу: власть и господство могут осуществляться только с согласия подвластных.

Действия, сферы технико-экономических интересов, напротив,

принято считать неполитикой. Такая конструкция, с одной стороны, базируется на приравнивании технического прогресса к прогрессу социальному, а с другой — на том, что направление развития и результат технических изменений считаются выражением неизбежных объективных технико-экономических принуждений. Технологические инновации умножают коллективное и индивидуальное благосостояние. А такие повышения жизненного уровня всегда оправдывают и негативные эффекты (деквалификацию, риски высвобождения, внедрения и занятости, угрозы здоровью, разрушение природы). Даже разногласия касательно «социальных последствий» не препятствуют осуществлению технико-экономических новшеств, которое, по сути, остается неподвластно политической легитимации и даже — именно по сравнению с демократическо-административными процедурами и этапами осуществления — обладает пробивной силой, фактически невосприимчивой к критике. Прогресс заменяет голосование. Более того, прогресс заменяет все вопросы, это своего рода заблаговременное согласие с целями и следствиями, которые остаются неизвестны и анонимны.

В этом смысле процесс нововведений, осуществляемый в модерне вопреки господству традиции, в индустриальном обществе демократически располовинивается. Лишь одна часть формирующих общество компетенции на принятие решений сосредоточивается в политической системе и подчиняется принципам парламентской демократии. Другая часть выводится из подчинения правилам общественного контроля и оправдания и делегируется свободе инвестирования (предприятиям) и свободе исследования (науке). Согласно институциональной установке социальное изменение в этих обстоятельствах происходит смещение — как латентное побочное следствие экономических и экономико-технических решений, принуждений и расчетов. Делают нечто совсем иное: утверждаются на рынке, используют правила экономического формирования прибыли, стимулируют постановку научных и технических вопросов, а тем самым вновь и вновь перепахивают обстоятельства социального общежития. Иными словами, с развитием индустриального общества происходит взаимопроникновение двух противоположных процессов организации социального изменения — создания политико-парламентской демократии и создания неполитического, недемократического социального изменения под легитимационной эгидой «прогресса» и «рационализации». Друг с другом они соотносятся как модерн и контрмодерн: с одной стороны, институты политической системы (парламент, правительство, политические партии) функционально и системно обусловленно предполагают производственный круг промышленности, экономики, технологии и науки. С другой стороны, непрерывное изменение всех сфер общественной жизни тем самым изначально надевает оправдательную маску технико-экономического прогресса и противоречит простейшим нормам демократии — знанию целей социального изменения, обсуждению, голосованию, согласию.

Второе, оглядываясь назад, можно сказать, что в XIX и в первой половине XX века разграничение политики и неполитики при постулированности перманентного процесса обновления модерна опиралось по меньшей мере на две важные исторические предпосылки, которые начиная с 70-х годов становятся сомнительными во всех западных индустриальных странах (особенно в ФРГ):

а) на социальную очевидность неравенств классового общества, которая придавала политический смысл и стимул строительству социального государства;

б) на уровень развития производительных сил и онаучивание, потенциалы изменения которого не превышают радиус возможностей политической деятельности и не упраздняют легитимационные основы прогрессивной модели социального изменения. За два последних десятилетия в ходе рефлексивной модернизации эти предпосылки утратили прочность. По мере осуществления проект социального государства потерял свою утопическую энергию. Одновременно были осознаны его границы и теневые стороны. Однако же тот, кто оплакивает и критикует лишь начинающийся таким образом паралич политической сферы, упускает из виду, что одновременно справедливо и прямо противоположное.

Волны уже происходящих, заявленных или наметившихся изменений пронизывают и сотрясают общество. По глубине и размаху они, вероятно, затмят все попытки реформ последних десятилетий. Политический застой подтачивается лихорадкой изменений в технико-экономической системе, и эта лихорадка изменений испытывает смелость человеческой фантазии. Научная фантастика все больше превращается в воспоминания о прошлом. Стержневые проблемы известны и в этой книге уже не раз обсуждались: затяжное разрушение внешней и внутренней природы, системное изменение труда, подрыв общепринятой сословно-половой иерархии, детрадиционализация классов и обострение социальных неравенств, новые технологии, балансирующие на грани катастроф. Впечатление «политического» застоя обманчиво. Оно возникает только потому, что политическое сужают до политически этикетированного, до деятельности политической системы. Если же смотреть шире, то становится ясно, что общество находится в вихре изменения, которое — независимо от нашей оценки — можно вполне заслуженно назвать «революционным». Однако реализуется это социальное изменение в форме неполитического.

Недовольство политикой в этом смысле есть не просто недовольство самой политикой, оно выливается прежде всего в разлад между официальными полномочиями, которые осуществляются политически и теряют силу, и широким изменением общества, которое, будучи закрыто для решений, неслышно, но неудержимо приближается по рельсам неполитического. Соответственно понятия политики и неполитики утрачивают четкость и нуждаются в систематическом пересмотре.

Третье: оба развития — ослабление государственного интервенционизма социального государства в ходе успешного развития этого государства, а также волны крупных технологических инноваций с неизвестными пока опасностями для будущего — в совокупности приводят к размыванию границ политики, причем в двояком смысле: с одной стороны, осуществленные права ограничивают свободу действий внутри политической системы, с другой стороны, за ее пределами они способствуют возникновений притязаний на политическое участие в формах новой политической культуры (гражданские инициативы, общественные движения). Ослабление формирующей и осуществляющей государственной власти есть в этом смысле не выражение политической несостоятельности, а продукт развитой демократии и социальной государственности, где граждане в целях обеспечения своих интересов и прав умело пользуются всеми средствами общественного и судебного контроля и участия в решениях.

С другой стороны, технико-экономическое развитие параллельно с диапазоном потенциалов своих изменений и опасностей утрачивает характер неполитики. Казалось бы, контуры иного общества намечаются уже не в дебатах парламента или решениях исполнительных органов, а во внедрении микроэлектроники, реакторной технологии и человеческой генетики, но тут-то и рушатся конструкции, которые до сих пор политически нейтрализовали процесс модернизации. Одновременно технико-экономическая деятельность уже в силу своего характера остается защищена и от парламентских требований легитимации. Технико-экономическое развитие оказывается, таким образом, между категориями политики и неполитики. Оно становится чем-то третьим, приобретает опасный двойственный статус субполитики, в которой диапазон развязанных социальных изменений обратно пропорционален их легитимации. С возрастанием рисков обнажаются места, условия и средства их возникновения и интерпретации их технико-экономических объективных принуждений. Юридически компетентные, государственные контрольные инстанции и чувствительная к рискам общественность СМИ начинают вмешиваться в «интимную сферу» производственного и научного менеджмента и управлять ею. Направление развития и результаты технологического изменения становятся обсуждаемы и обязаны иметь легитимацию. Тем самым производственная и научно-техническая деятельность получает новое политическое и моральное измерение, которое ранее казалось чуждым ее сущности. Если угодно, можно сказать, что бес экономики должен окропить себя святой водой общественной морали и окружить себя нимбом экологической и социальной заботливости.

Четвертое: этим запускается движение, по направлению противоположное развитию проекта социального государства в первых двух третях нынешнего столетия. Если тогда политика завоевала властные потенциалы «интервенционистского государства», то теперь потенциал формирования общества сдвигается из политической системы в субполитическую систему научно-технико-экономической модернизации. Происходит опасная инверсия политики и неполитики. Политическое становится неполитическим, а неполитическое — политическим. Этот ролевой обмен при сохранении фасадов, как ни парадоксально, совершается тем энергичнее, чем более естественно цепляются за разделение труда политического и неполитического социального изменения. Стимулирование и обеспечение «экономического подъема» и «свободы науки» становятся направляющим рельсом, по которому примат политического формирования соскальзывает из политико-демократической системы в демократически нелегитимированные обстоятельства экономики и научно-технической неполитики. Происходит революция под маской нормы, которая недоступна возможностям демократического вмешательства, но демократические инстанции с необходимостью оправдывают ее, ограждая от всякой критики со стороны общественного мнения, и упорно осуществляют.

Эта тенденция чревата серьезнейшими последствиями и чрезвычайно проблематична: в проекте социального государства политика могла по причинам политической интервенции в происходящее на рынке развивать и утверждать свою относительную автономию по сравнению с технико-экономической системой. Теперь же, наоборот, политической системе — при наличии демократической конституции! — грозит утрата власти. Политические институты становятся администраторами развития, которое они не могли ни планировать, ни формировать, но за которое каким-то образом должны нести ответственность. С другой стороны, решения в экономике и науке нагружаются действенно политическим содержанием, на которое актеры не имеют ни малейшей легитимации. Решения, изменяющие общество, лишены места, где они могут проявиться, а потому безгласны и анонимны. В экономике их включают в инвестиционные решения, которые оттесняют их изменяющий общество потенциал в область «невидимых побочных следствий». Эмпирико-аналитические науки, задумывающие новшества, в своем самопонимании и институциональной принадлежности остаются отрезаны от технических последствий и последствий последствий, которые вытекают из этих новшеств. Неузнаваемость последствий, ненесение ответственности за них — вот программа развития науки. Формирующий потенциал модерна начинает прятаться в «латентные побочные следствия», которые, с одной стороны, вырастают до угрожающих существованию рисков, с другой же — теряют покров латентности. То, чего мы не видим и не желаем, все более заметно и опасно изменяет мир.