Обскура
Шрифт:
— А знаешь, что написал Линней в предисловии к своей «Естественной истории»? — спросил Жан спустя некоторое время, когда их дыхание выровнялось и тела наконец расцепились.
Вместо ответа она укусила его за ухо, потом прошептала, что не знает и что ей это без разницы.
— «Я не стану описывать женские половые органы, поскольку они слишком отвратительны», — процитировал он по памяти.
Они оба расхохотались одновременно.
— Ах так? Тогда убирайся! — с притворным негодованием произнесла Сибилла.
Но вместо того чтобы его оттолкнуть, снова прижалась к нему всем телом.
Уже после того, как она заснула, Жан почувствовал смутную тревогу, причину которой понял не сразу: во время акта любви вместо лица Сибиллы перед
Он понимал, что, несмотря на все усилия, он еще не полностью избавился от темных чар Обскуры.
Из гостиной послышался громкий треск догорающего полена в камине, прозвучавший как некое мрачное пророчество.
Глава 12
Фиакр мчался на высокой скорости, увлекаемый лошадьми, чьи стальные подковы иногда высекали искры, ударяясь о мостовую. От сильной тряски, почти не смягчаемой рессорами, полицейский фотоснимок в руках Жана постоянно дергался, так что едва можно было разглядеть детали изображения. Вдоль левого и нижнего края снимка были прочерчены две оси, размеченные равномерными штрихами и задающие систему координат, которая позволяла определить расстояния между изображенными на нем предметами. Фотография давала грубый общий план, без всяких художественных тонкостей. Однако общий замысел «творца», создавшего мизансцену, был ясен. Столь странное произведение искусства стало настоящей сенсацией прежде всего в полицейской среде — новость о находке стремительно распространилась от сыскной полиции к полиции нравов и судебно-медицинскому корпусу. Жан узнал ее раньше, чем она появилась в газетах.
В тот же миг он вспомнил историю, рассказанную в письме Марселем Террасом. Смутные подозрения, которые и раньше беспокоили его, теперь с лихорадочной быстротой замелькали в его мозгу — как если бы это последнее событие подтвердило то, что его разум до сих пор отказывался признавать. Жан торжествовал, хотя и сознавал опасность вторжения на неведомые и враждебные территории: он был в двух шагах от границы запретного мира.
Чувствуя неведомое до сих пор возбуждение, Жан желал только одного: увидеть место преступления собственными глазами.
Однако сейчас, сидя в фиакре, неуклонно приближавшем его к той сцене, которая была изображена на фотографии, одновременно завораживающей и тошнотворной, он был уже не уверен, что действительно хочет увидеть все воочию. Он почти жалел о том, что его бывший товарищ по учению, Рауль Берто, к которому он обратился с этой просьбой, ее удовлетворил. Для чего ему понадобился подобный демарш? Ну да, он все увидит — а дальше что? Не стоило следовать первому побуждению, мысленно упрекнул себя Жан, по-прежнему не отводя глаз от снимка, — впрочем, из-за тряски фиакра изображение мельтешило перед глазами.
Берто, сидевший напротив, время от времени поглядывал на Жана с довольной усмешкой человека, приготовившего сюрприз и собирающегося насладиться эффектом. Это был худощавый молодой человек, сдержанный и деликатный. Лицо его было почти таким же бледным, как лица трупов, с которыми он регулярно имел дело, но щеки выглядели по-детски округлыми, а в глазах читалось некое ироническое изумление, которое, казалось, вызывал у него весь окружающий мир.
Любопытная сфера деятельности — судебная медицина, подумал Жан. Люди, работающие в этой области, всегда представлялись ему скорее научными исследователями, чем собственно врачами. Тем более странным выглядел в его глазах тот факт, что Берто выбрал именно это поприще. Самого Жана оно отвращало. Работа, конечно, спокойная — ни страданий, ни стонов пациентов, но в то же время лишенная малейшего проблеска надежды: в лабораториях, где проводились вскрытия, смерть властвовала безраздельно.
Не подозревая о размышлениях Жана, Берто довольно улыбался. Эта поездка была для него возможностью продемонстрировать, что и вне стен морга его деятельность может оказаться важной — в частности,
Проститутка была найдена убитой. Отравлена газом, уточнил Берто, проводивший вскрытие. На теле не было найдено никаких повреждений, никаких следов побоев, ничего подобного. На левой груди убитой была татуировка: цветок анютиных глазок, окруженный буквами, образующими довольно редкое имя — Исидор. Это и позволило быстро установить личность жертвы. Один из полицейских вспомнил некого Исидора Мина, которого как раз собирались отправить в тюрьму за вооруженное ограбление. Этот последний и опознал убитую, перед тем как отправиться на Дьявольский остров. Анриетта Менар, двадцати четырех лет, любительница бесплатных ужинов в ночных ресторанах. Она обычно посещала заведение «Огни Парижа», где занималась своим промыслом вместе с полудюжиной других девиц.
Официант, допрошенный полицией, рассказал, что она ушла с типом лет тридцати, усатым блондином в клетчатом костюме с округлыми, словно подбитыми ватой плечами. Судя по всему, тот был остряк — официант утверждал, что Анриетта никогда так не смеялась; даже те, кто сидел за соседними столиками, постоянно оборачивались в ее сторону. И к тому же транжира. Заказал две бутылки дорогого шампанского.
Берто сообщал эти сведения по капле, с очевидным гурманским наслаждением, между тем как Жан, шокированный жестокостью происшедшего, даже не мог ни на что отвлечься — в его распоряжении был лишь полицейский снимок. Пристально всматриваясь в него, он неожиданно вздрогнул. Он понял, на кого похожа Анриетта Менар. Не красавица, скорее даже внешне заурядная молодая женщина — насколько можно было полагать по снимку и тому состоянию, в котором она пребывала, — Анриетта Менар все же обладала некоторым, пусть и отдаленным, сходством все с той же Викториной Меран: не очень высокая, не очень стройная, с прямоугольным лбом, коротким вздернутым носом и прекрасными густыми волосами — несомненно, каштановыми с рыжеватым отливом… Может быть, и выражение ее лица было таким же — спокойным и чуть насмешливым. Но сейчас выяснить это было уже невозможно.
По мере того как они приближались, Жан чувствовал, как внутри у него, в области желудка, словно затягивается какой-то узел. Сначала Жан приписывал это угрызениям совести: по идее, сейчас он должен был находиться у постели ребенка, страдающего от необъяснимых головных болей, родителям которого обещал его навестить. Но, скорее всего, дело было в предчувствии, что он вот-вот увидит нечто, по ряду причин очень близко его касающееся: из-за его отца и любви к живописи, которую тот ему привил, из-за письма Марселя Терраса с его необычной и жутковатой историей, из-за Обскуры и ее клиента, который заставлял ее позировать для «живой» копии «Олимпии» — картины, которую он сам, Жан, некогда попытался воспроизвести, взяв в натурщицы Сибиллу, чье физическое сходство с оригиналом было неоспоримо…
Лошади постепенно замедлили ход, и наконец фиакр остановился. Жан поднял голову и взглянул на Берто. Тот распахнул перед ним дверцу и слегка приподнял брови, словно давая понять, что судьбоносный момент близится. Жан положил две монеты на загрубелую ладонь кучера, а Берто тем временем потребовал от полицейского, дежурившего у небольшой двери в стене, впустить их. Проходя, Жан невольно вздрогнул, увидев нависавшие над головой зубья стальной решетки.
Дом простоял без обитателей как минимум два месяца. Сад был неухожен — весь зарос высокой травой, влажной после недавнего дождя. Вдоль ограды росли несколько каштановых деревьев, в центре был небольшой декоративный пруд, окруженный каменным бордюром. Поверхность воды покрывал густой слой осыпавшихся с деревьев листьев. По узкой садовой дорожке из грубых камней они подошли к дому. Район Отей, уже наполовину поглощенный городом, все же сохранил некоторые черты загородного поселка. Здесь было множество домиков, похожих на этот, прячущихся за каменными оградами и высокими деревьями.