Обскура
Шрифт:
Жан почувствовал, что ему становится жарко, а галстук слишком сильно сдавливает шею.
— Он приходил только один раз и не общался ни с кем из других клиентов, — продолжал инспектор, делая вид, что не замечает состояния Жана. — Очень скрытный человек. Я спрашиваю себя, не он ли забрал Марселину Ферро из этого притона, учитывая, что она уехала оттуда всего через несколько недель после его визита. Но точных доказательств у меня нет.
Этот человек быстро соображал — во всяком случае, гораздо быстрее, чем комиссар Лувье. Ну что ж, хотя бы для Сибиллы это точно к лучшему…
—
Стараясь сохранить внешнюю невозмутимость, Жан мысленно проклял Рауля Берто.
— Вы не доверяете работникам полиции? Или же вами двигал интерес художника-любителя? — спросил Нозю, пристально посмотрев на репродукцию «Олимпии».
Жан почувствовал смутную угрозу, словно повисшую в воздухе.
— Стало быть, именно здесь вы увидели ее в первый раз, — снова заговорил инспектор шутливо-небрежным тоном. — Она вошла в ваш маленький кабинет с видом завоевательницы. Потом села в это кресло, я полагаю… Положила ноги на эти скобы, и вы…
Он не закончил фразу — к большому облегчению Жана, которому становилось все больше и больше не по себе в присутствии этого человека, с легкостью догадывающегося обо всех, даже самых тайных, его помыслах. Жан смотрел на инспектора как загипнотизированный. Тот стоял, сунув в карманы сжатые кулаки — это было заметно сквозь ткань. Однако — несмотря на инквизиторские манеры и мрачный вид, который придавали облику инспектора следы оспы на щеках и очертания коротко остриженного черепа, — взгляд Нозю порой излучал мягкость и даже сострадание.
— Я уже отправил своих людей на поиски фотографа. Но, боюсь, у нас мало времени. Работа предстоит кропотливая — магазины фототоваров и фотоателье в последние годы растут как грибы.
Время — вот главный вопрос, к которому все сводится. Стрелки небольших настольных часов неумолимо двигались вперед, отсчитывая минуты, а в голове Жана шел обратный отсчет — с момента похищения Сибиллы к тому неизвестному моменту, который обрушится, как нож гильотины… Застывший в хрустальном пресс-папье цветок анютиных глазок из цветной эмали выглядел каким-то мрачным предвестием, и Жан старался на него не смотреть.
— Что ж, не буду вас больше отвлекать. Вас ждут пациенты, — сказал Нозю, кивнув в сторону приемной. — Но я буду и впредь держать вас в курсе дела.
На губах его появилась улыбка, почти нерешительная — видно было, что он не привык улыбаться.
— По сути, в моей профессии, как и в вашей, есть нечто схожее, — добавил инспектор, уже взявшись за ручку двери. — Мы работаем на благо общества. Вы боретесь с болезнями, я — с преступлениями. Только благодаря нам и таким, как мы, весь этот балаган еще не развалился.
И рассмеялся резким, скрежещущим смехом. Не зная, как истолковать эту неожиданную веселость, Жан на всякий случай
Когда полицейский вышел, Жан попытался стряхнуть навалившуюся на него усталость и пригласил следующего пациента. Им оказался молодой человек, чей нос загибался вниз, а подбородок — вверх, что делало его похожим на Щелкунчика. Он вскочил с места с живостью обезьяны и быстро направился к двери кабинета. А этот-то чем болен, интересно?..
Визит полицейского, по идее, должен был бы ободрить Жана, поскольку служил доказательством того, что Нозю всерьез занимается делом о похищении Сибиллы. Но вместо этого Жан чувствовал себя сбитым с толку и слегка встревоженным — особенно из-за реакции инспектора, когда тот увидел висящую на стене репродукцию «Олимпии». Приходил ли он и в самом деле для того, чтобы сообщить новости о расследовании, или же для того, чтобы проверить какие-то свои подозрения относительно доктора Корбеля?
И еще эта манера отделять себя от большинства людей, полагая своим долгом присматривать за ними! Как будто он сам не может стать жертвой преступления или болезни!
До самого вечера Жан не мог думать ни о чем, кроме страшной участи, уготованной Сибилле, и с большим трудом заставлял себя вслушиваться в жалобы пациентов. Но что еще ему оставалось делать? Разве что снова отправиться в «Фоли-Бержер», чтобы попытаться найти там хотя бы Миньону. Но шансов на это было мало. Кто знает, с какой быстротой прогрессирует ее болезнь? Может быть, она уже не встает с постели…
В семь часов вечера он встал из-за стола, надел котелок, подхватил сумку и направился к выходу; он остро ощущал необходимость как можно быстрее оказаться на свежем воздухе. Когда Жан открыл дверь кабинета, он немедленно отругал себя за то, что забыл закрыть дверь приемной на задвижку, проводив последнего пациента: на стуле съежилась женская фигура в бархатном платье цвета берлинской лазури. Посетительница подняла голову, и Жан вздрогнул. Хотя в первую очередь он все же вспомнил не лицо, а платье, поскольку лицо Матильды Лантье, известной также как Миньона, с момента их прошлой встречи изменилось почти до неузнаваемости.
— Что с вами случилось? — спросил он, глядя на ее распухший левый глаз и нос, похожий на бабочку со сложенными крыльями цвета индиго.
Она пожала плечами и рассмеялась коротким отрывистым смехом:
— Не слишком вежливый кавалер… Издержки ремесла, как говорится. Будет мне теперь урок…
Жан вспомнил тот кошмар под ее платьем, который обнаружил во время осмотра. Он попытался не выдать своих эмоций, но про себя подумал: а чего же она хочет? Чтобы клиент при виде такого зрелища пришел в восторг?
— Но если б только это… — безнадежным тоном продолжала Миньона. — Вот уже два дня все тело ломит, и волосы лезут клочьями… Адская боль, особенно по ночам. Все остальное время из меня льется все, что внутри… из всех дыр! — Она снова попыталась рассмеяться. — Если так и дальше пойдет, я просто растаю. Я ведь и без того тощая… Чтобы не так мучиться, я напиваюсь. Теперь еще оглохла на правое ухо… Плохи мои дела, да, доктор? — спросила она по-детски беспомощно, с очередным жалким смешком.