Обвал

Камбулов Николай Иванович

Захлебываясь тугим, неподвижным воздухом, над нами пролетают снаряды, они могут шлепнуться рядом, а осколки угодить одному из нас в спину. Тут уж, конечно, не до удобства… И все же вскоре и к этому привыкаешь, как будто так и должно быть. Что же думать об опасности, когда есть цель, и не лучше ли смотреть вперед, туда, где, извиваясь, тянется по переднему краю небольшой хребетик земли — траншея. Там можно будет встать, разогнуть спину и пройтись по-человечески, как и должны ходить люди…

Мы ведем наблюдение из первой траншеи. Перед нами, там, где расположен противник, никаких новых объектов не видно, все та же картина — клеклая, еще полностью не отошедшая от зимней спячки земля. Извиваясь, как ползучая гадюка, дремлет почерневший бруствер вражеской траншеи, за которой маячат

небольшие холмы, тоже причерневшие. А дальше нависает туман — неподвижно, будто бы за что-то зацепился. Все так же, как и вчера, и позавчера.

— Наблюдать! — велит Русаков и сам припадает глазами к окулярам стереотрубы. — Черт бы побрал! Танки в капонирах! Смотрите! Смотрите! И слева, и справа…

К вечеру, перед заходом солнца, туман вновь наполз на позиции белым скопищем. Группа разведчиков томилась в окопах в ожидании команды, томились вместе с майором Русаковым…

4

«Генерал от блицкрига» — так называли Эрнеста Манштейна в вермахте и среди цивильных немцев. Он возил с собой объемистую шкатулку, полностью забитую письмами с похвалами по его адресу, с газетными вырезками, в которых его полководческий талант расценивался выше наполеоновского, ему предрекали блестящее будущее, писали, что судьба уже уготовила для него фельдмаршальский жезл, пройдет еще немного времени — и он получит его из рук самого фюрера.

Он привык к этим похвалам, привык к быстрым, почти молниеносным операциям. И вот первая неудача — не выполнил приказ Гитлера о взятии Севастополя к первому ноября. Ему тогда все это показалось чудовищным проступком с его стороны: как это немецкий генерал, да еще «генерал от блицкрига», — и не выполнил приказ самого верховного командующего!

Скрепя сердце Манштейн попросил другой срок на взятие Севастополя. И опять срыв — гарнизон Севастополя выдержал, отразил очередной бешеный натиск его войск. Манштейна охватил азарт картежного игрока. Он попросил командующего группой армий «Юг» генерал-фельдмаршала фон Бока перебросить под Севастополь две танковые дивизии, перенацелить большую часть бомбардировочной авиации 4-го воздушного флота на Севастополь. С авиацией фельдмаршал Бок потянул немного, но рейхсмаршал Геринг, узнав, что «генерал от блицкрига» любимчик, чуть ли не идол Гитлера, положение с бомбардировщиками исправил.

Затребованные силы и средства уже подтягивались, сосредоточивались, и Манштейн видел в своем горячем, азартном воображении стертый с лица земли Севастополь, как вдруг ему доложили, что русские высадили на Керченский полуостров два больших десанта в районе Керчи и Феодосии и что города Керчь и Феодосия уже в руках русских, а граф Шпанека со своею группировкой войск бежал из Керчи за Ак-Монайский перешеек, потеряв много людей и боевой техники.

В ту ночь, когда ему подробно доложили о катастрофе на Керченском полуострове, Манштейн не мог сомкнуть глаз до самого утра — его трясло лить от одной мысли о том, что истребованные войска для решительного штурма Севастополя теперь придется раскассировать — большую часть их необходимо послать на подмогу сильно потрепанной керченской группировке, иначе высадившиеся русские войска вообще раздавят его в Крыму.

Лег он с восходом солнца. Не спится — перед глазами маячит граф Шпанека, весь потрепан, побитый. А за его единой, насколько видит глаз, — отступающие войска керченской группировки, потерявшие всякий вид солдат блицкрига. Подкатилась страшная мысль: «Упущенная победа! Русские не остановятся на этом».

Все же сон сковал Манштейна. И тут началось кошмарное видение… Он сидит в лодчонке в полном одиночестве, кругом необозримая даль океанских вод… Неподалеку, километрах, наверное, в пяти, дремно маячит айсберг и, кажется, надвигается на него. Вот-вот эта огромная ледяная гора проснется, наберет ход и… раздавит, сотрет…

Несколько дней подряд Манштейн находился под влиянием этого сна, испытывал странное ощущение, будто он попал в какие-то невидимые тиски, которые все сжимают его и сжимают. Он припоминал при этом свои намерения окружить переправившуюся из Одессы в Крым армию генерала Петрова, еще не успевшую соединиться с 51-й армией, отсечь ее, окружить и уничтожить…

Однако ему не удалось сделать этого — генерал Петров увел свою армию в Севастополь, и сейчас эта армия сама контратакует на внешнем обводе его, Манштейна, войска, изматывает их беспощадно. «Теперь я в тисках. Севастопольский гарнизон кровавит мои войска с запада, а образовавшийся Крымский фронт (подумать только, двенадцать стрелковых дивизий, кавалерийские, танковые и артиллерийские части!) леденит мне спину — он может пробудиться, навалиться с тыла и таранить… Да, победа в Крыму упущена…»

О немедленном штурме Севастополя всерьез он уже не думал, снимал из-под города все, что можно было снять, и бросал на подмогу керченской группировке. Прибывшие для решительного штурма Севастополя войска таяли. Гитлер кричал на него, требовал кончать с Севастополем и уже не называл его «мой генерал от блицкрига».

Долгое стояние под Севастополем томило Манштейна и по другой причине: он все же был истинным немецким генералом, не допускающим мысли о возможности каких-либо отсрочек (приказ на то и дается, чтобы его выполнять, любой параграф на то и пишется, чтобы его в точности придерживаться), кроме того, он обладал способностями проникать в существо дела, видеть не только поверхность, но и глубину вопроса. Как бы там ни было, но блицкриг только тогда блицкриг, когда армия не зарывается надолго в землю, а берет расстояния безостановочно, подобно молнии, которая не прервет своей стремительной огневой нити раньше, чем иссякнет заряд. Иначе это не молния, а нечто другое. «О, мое стояние под Севастополем может оказаться роковым. Да какая же это молниеносность, господа, коли армия самого Манштейна зарылась в землю и стоит?! После такого топтания на месте от блицкрига ничего не останется! Глаза у народа и армии, воспринявших «молниеносную войну» как реальность, присущую немцам, откроются во всю ширь, и народ увидит, что наша армия обыкновенная, а не молниеносная…»

В один из таких дней тяжкого раздумья к нему приехал из-под Севастополя командир пехотной дивизии полковник фон Штейц, до войны года два работавший в личной канцелярии фюрера. Встав перед Манштейном, он сказал:

— Умоляю, не убивайте себя, господин генерал! Фюрер снесет вам голову, если вы сдадите Крым русским. Снимите немедленно из-под Севастополя несколько дивизий и бросьте против Крымского фронта. Я имею данные от людей профессора Теодора, что Крымский фронт русских сейчас находится в оперативной неопределенности: одни его руководители — за немедленное решительное наступление, другие настроены на прочную оборону. Всякая неопределенность чревата слабостью, а то и тяжким поражением…

— Успокойтесь, фон Штейц! — сказал Манштейн. — Я не предрасположен к людям профессора Теодора. Однако, полковник, лучше пусть теряют головы другие, чем терять свою. Я сниму из-под Севастополя три-четыре дивизии. В том числе и вашу пехотную дивизию — и брошу ее в авангард. Вы довольны?

— Хайль Гитлер!

— Идите!

Когда ушел фон Штейц, Эрнест Манштейн воскликнул:

— Небо! Не дай упасть моей голове с плеч! И полководец тоже ходит под богом…

5

Несколько дней подряд по шоссе шли танки. Командир инженерного батальона особого назначения капитан Фрейлих прислушивался к их гулу с затаенным дыханием. Иногда ему хотелось сесть на мотоцикл, подскочить к шоссе и смотреть, смотреть. Но сделать этого он не мог: имел строжайший приказ, чтобы ни один офицер не высовывал носа из лесного массива, в котором располагался батальон.

Перед тем как выдвинуться в густой придорожный сосняк, хозяйство Фрейлиха размещалось неподалеку от Севастополя, тщательно укрытое маскировочными сетями, и ждало специальной команды. Подчиненные Фрейлиха изнывали от безделья, играли в карты, рассказывали анекдоты и жирели: продовольствие поступало регулярно, и притом по особой норме. Никто из высшего начальства их не беспокоил. Только один раз в их гроссберлогу заглянул профессор Теодор. Он приехал вечером с тремя автоматчиками и высоким мрачного вида майором Гансом Носбауэром, представителем войск особого назначения, как назвал его при знакомстве Теодор, быстро осмотрел технику и уехал. Носбауэр остался.