Обвиняемый
Шрифт:
А виновата была, конечно, сотрудница бухгалтерии. Зачем ей нужно было приносить больному на подпись какие-то формы, связанные с медицинской страховкой? Как потом выяснилось, пациенту вовсе не обязательно было расписываться на этих бумагах. Но неопытная девица воображала, что лишняя подпись никогда и никому помешать не может. Она не могла понять, почему профессор Скиллер вдруг вскочил с кровати, стал тыкать ей под нос законные бумаги, кричать:
– Что это такое? Откуда взялись такие цифры?!
– Где? В чем дело?.. Ну да, так у нас заведено… Стоимость лечения указана отдельно, а стоимость пребывания в больничной палате – рядом, в отдельной
– Скажите, а вот этот? – Профессор катал желваки, со свистом выпускал воздух из носа, тыкал пальцем в своего соседа. – У этого любителя быстрой езды – в отдельной колонке – то же самое? Или мне – особая честь?..
– У всех то же самое… Но ведь никто ничего не платит, – лепетала испуганная девица. – У вас – своя страховка, у него – своя, и обе полностью покрывают пребывание в больнице первые три дня.
– Но я не хочу! Я не хочу, чтобы кто-то – пусть даже Рокфеллер, или Онасис, или Билл Гейтс – или мой университет – платил вам за ночь в этой каморке столько, сколько стоит пятикомнатный люкс в отеле?Валдорф-Астория?!
Да, ученым свойственна рассеянность, отстраненность, мечтательность, порой неосведомленность о самых простых реалиях повседневной жизни. Но кто дал им право реагировать столь бурно и непредсказуемо на обыденное столкновение с прейскурантом? Да еще вовлекать в это своих студентов и аспирантов! Которые с веселой готовностью примчались по звонку своего профессора, притащили к дверям больницы арендованное кресло-каталку. Помогли профессору усесться в нем прямо в больничной пижаме и халате. И все посетители больницы должны были проходить мимо. А когда слетелись корреспонденты, студенты выстроились вокруг кресла кольцом и маршировали, неся над головой жирнобуквенные плакаты:
?Долой медицинский грабеж!?
?Врачей – на зарплату!?
?Медицинское обслуживание – ДА! Медицинское страхование – НЕТ!?
?День в госпитале – не дороже ночи в мотеле!?
Кровоточащие пятна на груди профессора выглядели очень эффектно крупным планом на телевизионных экранах.
Администрации больницы не оставалось ничего другого, как призвать полицию. Оля забрала мужа прямо из участка и отвезла домой. Там его уже ждала вызванная из соседнего штата теща Лейда.
Она заставила его снять пижамную куртку. Уложила на кушетку. Обмыла грудь теплой водой. И начала то ли причитать, то ли напевать непонятные слова, то повышая, то понижая тон, меняя ритм, опускаясь до шепота, взлетая вверх громкой жалобой. Кровь выступала все медленнее, темнела, засыхала корочкой. Оля стояла за матерью, с гордостью гладила ее по плечам.
– Да, в России, до эмиграции, я много лет занималась народными заговорами, – рассказывала потом Лейда. – Это древнее искусство, известное до сих пор и русским староверам, и уральским шаманам, и буддийским монахам. В Америке мне не разрешили открыто применять его, практикуюсь только на родных и друзьях. Но, видимо, не забыла…
Десятилетняя Кристина смотрела на происходящее со смесью восторга и ужаса.
– А ты не помнишь, с чего у тебя началось кровотечение? – спросила Лейда. – Ядовитая ива или ядовитый дуб отпадают, в октябре они уже безвредны. Не было ли какого-нибудь болезненного впечатления? Какой-нибудь сцены с кровью и насилием?
И тут он вспомнил. Именно что было – накануне вечером! Они с Олей смотрели какой-то фильм по телевизору. И там была сцена расстрела молодой женщины – в свирепой стране Таиланд, за наркотики. Наслушавшись
Ночью лицо женщины проплывало у Грегори перед глазами, красное сердечко светилось на лбу, как знак касты. Кровоточащие пятна появились наутро как раз напротив сердца. Лейда припомнила похожие случаи: загипнотизированному прикладывают к руке холодную металлическую линейку, но гипнотизер говорит, что она горячая, и нате вам – на коже вспыхивает настоящий ожог. Полезли в энциклопедию на слово?стигмат?. Узнали, что после святого Франциска Католической церковью было зарегистрировано еще около трехсот случаев появления у разных людей кровоточащих пятен на месте ран Христовых. Из этих страдальцев шестьдесят были объявлены святыми.
– Павлик в отъезде, я застелила кушетку в его кабинете, – говорила Лейда. – Сними рубашку – надо взглянуть, нет ли пятен в других местах.
– Посмотри на спине – там у несчастного мистера Кравеца была вторая рана. А интересно: могу я подать в суд на телестудию? На всю их программу?Улики и обвинения?? За причинение мне тяжелого увечья?
– Нет, на спине чисто, но есть маленькое пятно и на шее тоже. Точнехонько там, где у погибшего должна была быть входная рана. Ну, ты и феномен! Если все это откроется, на тебя слетится стая ученых. Гематологи, психиатры, дерматологи… А потом и священники во главе с каким-нибудь папским нунцием!.. В два счета превратят тебя либо в подопытный экспонат, либо в персонаж для крестного хода.
Кабинет мужа Лейды был похож на маленький геологический музей. Уже в первый их приезд с Олей Павлик устроил им экскурсию. Какие-то названия застряли у Грегори в памяти. Лиловые кристаллы – это, кажется, аметист. Отшлифованный срез с зелеными разводами – малахит. Трудное слово натролит связалось с пучками блестящих игл, похожих на испуганных дикобразов. А как же называется этот красный камень, из которого добывают ртуть? Павлик помнил только русское название, имевшее смысл довольно нелепый:?варить кино?. В пестром ряду камней и кристаллов даже простой обломок антрацита, водруженный на лакированную деревянную подставку, чернел и переливался музейной загадочностью.
– Ляг на спину, прикрой глаза, – говорила Лейда. – Постарайся расслабиться, не думай о тревожном. Вспомни, например, как вы с Олей и Кристиной сидели у нас в саду и очищали от косточек черешню для варенья. Я тогда загляделась на вас из окна, даже всплакнула от умиления.
По прозрачным векам послушно поплыли солнечные пятна на траве того далекого дня, гора красных ягод в миске, золотые росчерки ненасытных пчел в воздухе. Голос Лейды стал невнятным, перешел на речитатив. Слова распадались на отдельные слоги, утрачивали связь, сплетались в негромкий напев, в котором было что-то и от колыбельной, и от частушки, и от марша – с настойчивым – неуловимо меняющимся – ритмом. Смысл заклинания был размыт, но каким-то образом – помимо слуха – достигал – нет, не сознания, но чего-то более глубинного, какой-то внетелесной его сердцевины. И эта сердцевина напрягалась в ответ, пыталась впитать неясный зов, передать его дальше, впрыснуть в бегущую по жилам кровь.