Обвиняется кровь
Шрифт:
Фефер не мог пообещать госбезопасности благополучного исхода схватки с Михоэлсом. Он, Фефер, сделал невозможное: сочинил, создал, описал, аргументировал обширный, никогда не существовавший заговор. Мощный магнит клеветы он приблизил к разнородным частицам, разнонаправленным, свободно лежавшим на поверхности жизни, ложью заставил изменить расположение и смысл этих частиц. Но одолеть таким же способом Михоэлса он не сможет и заведомо не берется за это.
Зависть и малодушие иногда оборачиваются незаурядной силой, когда их ставит себе на службу режим, а инициативу берет на себя честолюбец масштаба Абакумова. Верил ли он в многостраничную ложь Фефера? И да и нет! Да — потому, что страстно желал этого, веровал в прирожденное вероломство евреев, хотел потрафить своему владыке Сталину, вознестись выше недавнего своего покровителя Берии. Верил, ибо вели его соблазны и рутина жизни. А не верил — из-за запоздалой осторожности авантюриста, ночных страхов, подозрений в ничтожности доносителя.
Поразительно другое: в свою ложь начинал
Как легко показалось ему двигаться в начавшемся следствии, имея с двух сторон по высокочтимому мертвецу! Его как бы осеняли и благословляли давно умерший (1944) бывший ответственный секретарь ЕАК, чье место он теперь занимал, — Шахно Эпштейн — и убитый, оплаканный Фефером председатель комитета Соломон Михоэлс. На любые затруднительные вопросы: «Кто распорядился?», «От кого вы узнали?» — ответ: «От Михоэлса», «От Эпштейна». Мне позвонил Шахно Эпштейн! Меня предупредил Соломон Михайлович! «Фефер выступает все время как свидетель обвинения, — заявил в судебном заседании Лозовский. — Свидетель обвинения все время ссылается на мертвого Эпштейна… Во всех, мягко говоря, деликатных случаях он прячется за спину умершего, на все у него один ответ: „Я слышал это от Эпштейна“» [47] . Еще в большей мере это должно быть отнесено к желанию спрятаться за спину почитаемого большинством Михоэлса.
47
Судебное дело, т. 4, лл. 79, 117.
Подумаем вот еще над чем: мог ли всесильный Абакумов опасаться непослушания кого бы то ни было, располагая следователями, способными заставить говорить и мертвых? Мог ли допустить мысль о бессилии палачей в схватке с каким-то непомерно расхваленным лицедеем? Все его подручные сказали бы: вздор! Напрасные сомнения!..
Но Абакумов опасался. И не только потому, что его ответственность перед Инстанцией и Сталиным особая, таящая грозную опасность, — он еще подозревал в других, пусть в очень немногих, в редчайших единицах, чрезвычайную силу воли и способность умереть несломленным. Личная доблесть, хотя и извращенная злодейством, была присуща ему самому. Никакие пытки и издевательства над ним Рюмина не сломили Абакумова до самой его казни — почему бы не предположить такой силы и в Михоэлсе, в человеке, перед которым явно испытывает страх Фефер, вымаливая без слов, малодушным взглядом его устранение из дела?
Михоэлс настраивал именно на такие мысли о себе. И ведь уже в начале следствия, в аду пыток и провокаций, силу воли и неподатливость выказали и пожилой врач Шимелиович, и старуха Штерн, и издатель Стронгин, и музейщик из Тбилиси Крихели… Процесс, на котором все или почти все обвиняемые откажутся от выбитых из них показаний, стал бы концом безукоризненной карьеры министра.
VII
В своих показаниях 1951–1953 годов Лихачев многократно возвращается к следствию по делу ЕАК. Зная, что арестован и министр Абакумов, он хитрит и изворачивается. Оказывается, что руководимые им следователи сразу же добились решающих успехов и все было готово для судебного слушания. «Еще в 1948–1949 годах я руководил следствием по делу еврейских националистов — американских шпионов Лозовского, Фефера и других, проводивших вражескую деятельность под прикрытием ЕАК. В это исключительно важное дело следователи вложили много труда, и арестованные были разоблачены как активные враги Советской власти, занимавшиеся шпионской и другой подрывной деятельностью по заданию американских реакционеров. После ареста преступников в МГБ СССР был доставлен архив ЕАК, в котором находились документы, подтверждающие вражескую деятельность арестованных». «Я душу вкладывал в это дело! — воскликнул Лихачев. — Ночи не спал, сделал многое, и только полезное, для Советской власти!» [48]
48
Там же, л. 47.
Верно, ночей порой не спал, мог отоспаться днем, но подследственные, неделями лишенные сна, не смели под угрозой карцера вздремнуть и днем…
Весной 1949 года, когда, на взгляд Лихачева, следствие подошло к победному завершению, он как опытный мастер своего дела понадобился своим коллегам в странах Восточной Европы и с мая 1949 по сентябрь 1950
48
Там же, л. 47.
«В результате большой и напряженной работы по этому делу, — показал Лихачев военюристам, проверявшим дело ЕАК, — как со стороны следователей, так и моей лично, все арестованные за сравнительно короткое время, без применения к ним мер физического воздействия, за исключением, может быть, двух-трех арестованных, дали подробные показания как о вражеской деятельности еврейского антифашистского комитета, так и своей лично» [49] . «Интернациональный долг» позвал Михаила Тимофеевича в Прагу и Софию, делиться палаческим опытом с «меньшими братьями», Жемчужину и Мельник он передал своему главному подручному — Комарову, Карповского — Сорокину и отбыл. «В мое отсутствие это дело было закончено, выполнена была статья 206 УК [подследственным предъявлено обвинение в присутствии прокурора. — А.Б.], написано обвинительное заключение, но в суд почему-то не направлялось… В сентябре 1950 года я возвратился в Москву и, просмотрев дело, а также побеседовав с некоторыми следователями, узнал, что дело на еврейских националистов уже закончено, причем без какого-либо документирования преступной деятельности арестованных… Тогда же следственное дело вновь было передано в подчинявшуюся мне следственную группу, где оно в большом количестве томов лежало заброшенным в сейфы до моего ареста» [50] .
49
Там же.
50
Там же.
Лихачеву так и не удалось самолично довести расправу до конца из-за ареста в июле 1951 года. Но ко дню 28 мая 1953 года, когда он пишет эти свои «собственноручные показания» комиссии Главной военной прокуратуры, ненавистные ему «еврейские националисты» уже почти год как расстреляны. Лихачев в тюремной камере может этого не знать, если только кто-либо из бывших его сослуживцев не пролил бальзам на его душу.
«Почему дело не направлялось в суд, мне до сих пор не известно…»
Лихачев лжет на пороге скорой гибели: он хорошо понимает причину и вскоре, забыв о своем недоумении, открывает ее и нам. «Как понимающий в следственной работе, я должен сказать, что рассмотрение в суде такого рода явно недоработанного следственного дела на особо опасных государственных преступников могло кончиться провалом, так как некоторые из них, после ознакомления с материалами обвинения, свои показания изменили или вовсе от них отказались. Подкрепить же прежние показания было нечем, поскольку, как я уже показал, документы, изобличающие арестованных, лежали в МГБ СССР в неразобранном архиве ЕАК… Моя вина и вина других бывших руководителей следственной части, Леонова и Комарова, состоит в том, что мы, по воле Абакумова, преступно отнеслись к окончанию следствия по делу на опаснейших врагов советского государства, орудовавших в EAK» [51] .
51
Там же.
Самоубийственное для следствия заявление! Груды бумаг, весь архив ЕАК, вся переписка, сброшенные в несколько грузовиков, привезены на Лубянку, лежат нетронутые, неразобранные, даже мельком не просмотренные, но Лихачев и другие каким-то образом знают, что все это — документы, «изобличающие арестованных», хранящие доказательства шпионажа и предательства. А ведь у следствия нет ни одной уличающей бумажки, ни одного документального подтверждения попытки разглашения важных секретов и тайн! И можно ли рассчитывать отыскать их в копиях, отправленных за рубеж с позволения цензуры писем и статей?