Обычное зло
Шрифт:
Я глянул на окурок и протянул ему: затяжки три будет, сойдет. Романыч кивнул и взял.
– А в одном окне девчушка мечется. Ну, лет десять там ей, двенадцать, не ебабельная еще. Дите. И сгореть не хочет, и прыгать – кабздец, даже ей по малолетству ясно. А пожарных нет ни хрена, пробки на дорогах, конец дня же…
Он затянулся последний раз и выкинул обожженный фильтр за оградку.
– Ну?
– Бздну! Прыгнула она, короче. А мент рванулся ее ловить – других желающих не нашлось. И она ему шею сломала, когда падала, такая вот неудача. Раз –
Я даже заржал от неожиданности. Романыч на меня посмотрел, обоими уже глазами, но не улыбнулся.
– Чего смеешься? В натуре же герой, млять. Настоящий мужик. Хоть и не надо это никому, если задуматься. Все там будем. Раньше, позже – оно и не так важно.
– А девка-то выжила?
– Да хрен ее знает. Ангел же только про покойников… Занятный он, и рассказывать горазд, жалко, если помер по зиме. А памятник тот рядом, пошли покажу, не пизжу ведь.
– Да в рот его…
– Не, ну хорош! – пьяновато обиделся Романыч. – Я тебе как человеку, а ты бычишься.
Только поругаться с ним не хватало: встал я, пошел следом. Два квартала брели, вместо таких усилий лучше бы воды набрали: во рту стоял неубиваемый привкус ацетона. Паленая водяра, кем буду – левак. Хоть и «экстра».
Памятник был заброшен. Не то, что венков-цветов, весь участок сто лет никому не нужен: мусора гора, ветки, оградка некрашеная и покосилась. Разруха, короче. Гранит не серый уже – мутно-асфальтовый от многолетних напластований грязи, фотографию не разглядеть. Надпись более-менее читается, Фетисов Александр Сергеевич, 1964 – 2002.
Вечная, стало быть, память.
Романыч, слегка качаясь, стоял рядом и щерился. Пахло от него… да как от всех нас, разве от меня меньше вони? Я почесал пузо и протер рукавом фото.
Да, у матери в альбоме он почти такой же и был, стоял, улыбался. Только здесь в костюме, официальный. У меня такого, с галстуком, и не было никогда.
– Ну чего, поверил? – спросил Романыч. – Я, млять, своим не брешу, у хозяина отучили.
– Ага.
Я прижал ладонь к грязи на граните и закрыл глаза. Не вижу. Ничего не вижу, не Ангел я. Но хоть понятно теперь, почему алиментов не было. Знала бы мама…
В ярком пасхальном небе кружила над нами птица, бестолковая, жадная, голодная как мы, грешные. Только водку не пьет, но оно и к лучшему, вероятно.
Бирюк
Предсказаний сперва была масса: они лились с мониторов, искажали лица говорящих голов в телевизоре, сочились слухами в разговорах возле касс магазинов. Никто не верил, но все старались запастись гречкой, батарейками и почему-то туалетной бумагой. Так всегда бывает, но теперь причина кое-кого пугала по-настоящему.
– Прилетит?
– Брехня! – уверенно отвечал некто пузатый, с одышкой взваливая на спину мешок с рисом. – Точно вам х-х-э… говорю. У меня кум водителем в гараже администрации, он в теме. Слухи это все. И лишняя паника.
В багажнике у него уже лежали два ящика макарон, соль и зачем-то спички в количестве,
Брехня! Брехня! Брехня!
– Ну прилетит и прилетит, – ворковали старушки возле подъезда. Лавочку давно сломали, поэтому вымирающее племя старых куриц топталось стоя. Приминало траву, упрямо лезущую из трещин в асфальте. – Перестройку пережили, в девяностые не вымерли, даже ковид не всех унес, а уж этот ваш метеорит…
Анубис не был метеоритом, но старушкам это нипочем. Погасшая звезда класса георотатор – слишком сложная речевая конструкция, это пусть в телеке словами жонглируют.
Леня слухам не верил, панике не поддавался, гречку и коньяк не закупал. И денег лишних нет, и вообще: дурак он, что ли? Очереди в магазинах становились все длиннее, официальные сообщения все суше. В церквях увеличили завоз свечек и накинули цену вдвое вслед за ростом спроса.
– Слушай, Леонид, а ты что думаешь? – отец звонил редко. Он после маминой смерти вообще как-то ушел в себя, но теперь вот набрал сына. Голос дребезжал, сдал совсем.
– Да кто что говорит… Забей.
А что еще сказать? Батя человек доверчивый, скажешь, что реально страшно, он сам кинется туалетную бумагу скупать на всю пенсию. У них там в Лесном и магазинов-то не больше десятка, помнут еще старика в очереди.
– Ну, а ты? Сам-то как думаешь?
– Я? Никак я, пап, не думаю. Ну его на хрен, этот Анубис. Как прилетел, так и улетит.
Ученые что-то гнали про возмущение ионосферы, опасность смещения магнитных полюсов и возможное отравление воздуха ядовитыми испарениями. Леня морщился и переключал канал на Матч-ТВ. Вот там все было нормально, бодрые голоса комментаторов, стеклянные глаза спортсменов – бездумных, мозгами не пользующихся по случаю врожденного отсутствия, счет восемь-один, наши ведут, удар, штанга, удар, го-о-о-ол!
А потом была Великая Ночь.
Однажды солнце не поднялось, темное, простреленное молниями небо заволокло пыльными бурями, землю заметно трясло. Кто успел купить гречку, жрал ее по домам втихаря и на сухую – воду отключили сразу после электричества. Лене повезло, дежурил на работе, а там запасов воды несколько цистерн, для обеспечения производственного цикла. И НЗ из сухпая на аварийную бригаду в пять голов. Это вам не в конторе сидеть, где из съедобного только дерматин от кресел и бутылка виски в сейфе шефа.
Связи тоже не стало. За окнами его режимного объекта метались испуганные фары машин, где-то далеко, в центре, несколько раз стреляли очередями. Воду пришлось кипятить на костре, наскоро сложенном во дворе заводоуправления, да еще и делиться с приехавшими на работу в ночную смену и так и застрявшими работягами. Зато веселее, не одному-то.
Домой не хотелось, хрен там делать: даже кошки нет, не говоря уж о ком другом. Жениться так и не надумал, детей вроде как и не было – хотя кто его знает, конечно.