Обыкновенная Арктика
Шрифт:
Однажды, после вечернего кофе, когда в кают-компании было как-то по-особенному тепло и уютно, магнитолог Модоров подсел к доктору.
— Вы не обидитесь, Сергей Матвеич? Скажите: зачем вы поехали в Арктику?
Сергей Матвеич смутился и развел руками.
— Как вам сказать, батенька, — пробормотал он. — Кругом говорят: Арктика, Арктика… Думаю: дай-ка и я. Ведь не стар. Как находите: ведь не стар еще? — Он молодцевато покрутил усы. — Потом в больнице у нас, знаете, врач появился. Только что с Севера. Восторженный этакий. Большое поле, говорит. Интересные случаи… Отчего же не послужить?
После этой беседы доктор показался всем еще более скучным и прозаичным.
Но какой бы он ни был будничный и прозаичный, вот такой, каков он есть, — с большими красными руками, с брюшком под халатом, с запахом карболки и йода, — он был все-таки единственным человеком на зимовке, который мог бы помочь женщине, рожавшей на Огуречной Земле, хотя и не было ясно, как он сможет это сделать.
Парторг зимовки, дядя Вася, пришел к доктору в больницу и уединился с ним в кабинете.
— Надо помочь, — сказал он, поднимая на доктора усталые глаза.
— Позвольте, позвольте, батенька! — удивился Сергей Матвеич. — Вы говорите, помочь. Давайте-ка сюда вашу больную. Пожалуйста. Но ведь не могу же я принимать роды, которые, извините… находятся… э-э-э… где-то в пространстве.
— Но надо помочь, доктор, — настойчиво повторил парторг.
— Нет. Это чудесно, право! — рассмеялся доктор и даже всплеснул руками. — Дайте мне руки длиною в тысячу километров, чтоб я мог протянуть их… э… к ложу больной. Дайте мне, батенька, глаза-телескопы… э… э… чтоб увидеть за тысячи километров, и я готов-с, готов.
— Мы вам дадим такие руки и такие глаза, доктор, — сказал парторг. — И тогда…
— Я вас не понимаю, батенька… Какие руки? Какие глаза?
— Радио. Вам будут говорить о состоянии больной и, как это, о положении плода, а вы будете руководить.
Опешивший Сергей Матвеич долго и молча смотрел на парторга.
— Вы как это… серьезно?! — наконец осведомился он шепотом.
— Вполне. Иного выхода нет.
Сергей Матвеич встал, надел халат и решительно направился к двери.
— Идемте к больной, — сказал он. Потом остановился. — Впрочем, зачем же халат? Ну, все равно. Экие странные вещи на свете. Первый случай в моей практике… э… заочные роды… Роды по радио. Представляю, как удивятся мои коллеги… Ну, все равно. Идемте.
Огуречная Земля была вызвана к аппарату. Диспетчер объявил всем полярным станциям: «Ввиду того, что радиоузел будет все время работать с Огуречной Землей, связь с остальными станциями временно прекращается до… до исхода родов».
Все замерли. Тихо стало в эфире. Затаив дыхание, следила Арктика за родами на далекой Огуречной Земле. Сергей Матвеич подошел к аппарату.
— Ну-с, — произнес он, заложив руки за пояс халата, и растерялся.
Он чуть было не спросил по привычке: «Ну-с, как вы себя чувствуете, больная?» — но вспомнил, что, собственно, никакой больной перед ним нет. Пустота. Эфир. Некоторым
Он был явно не в своей тарелке. Не было привычной рабочей обстановки, той, которая давала ему необходимое спокойствие. Он должен был видеть роженицу, слышать ее стоны, мольбы, привычно сочувствовать ее мукам, видеть кровь в тазу, ощупывать своими руками плод — это маленькое, скользкое, беспомощное тельце.
Ничего этого не было сейчас. И он чувствовал себя, как старый солдат, который спокоен под пулями, но пугается зловещей, недоброй тишины засады; как мельник, который может мирно дремать под шум жерновов и просыпается от тишины.
Здесь, на радиостанции, он был как белуха на берегу. Ровным светом горели лампы. Потрескивало что-то в репродукторе. И тишина. И ни больной, ни стонов, ни мук.
Ни мук? Но она мучится там… в пространстве. Очень мучится… и ждет помощи. И все вокруг ждут. Что же, доктор, Сергей Матвеич, ну-ка?
Он наклонился к радисту и сказал:
— Э… батенька… спросите доктора: а в каком положении сейчас плод?
И с любопытством посмотрел, как его слова, словно горох, рассыпались точками и тире и понеслись в эфир. Через несколько минут был уже и ответ.
Сергей Матвеич прочел его и сморщил лоб. Так началась эта необыкновенная «заочная консультация».
— Плод в поперечном положении, — размышлял вслух доктор. — Да-да… Случай! Спросите-ка у моего коллеги, — обратился он к радисту, — знает ли он, хоть понаслышке, поворот плода по методу Бракстон-Хигстона.
«Э, да откуда ему знать? Молодой человек. И терапевт к тому же», — размышлял он сам с собой.
Терапевт! Как все хирурги, он относился к ним с легким недоверием.
Ответ пришел, какого и ждал Сергей Матвеич: «Понаслышке знаю, но прошу во всем, без стеснения, руководить мной».
— Вымойте руки спиртом и йодом. Все пальцы смажьте йодом. Минут десять мойте, батенька, — продиктовал доктор, и радист, послушно и словно священнодействуя, передал все, и «батеньку» в том числе. Кто его знает, может быть, и в этом «батеньке» есть свой медицинский смысл.
Доктор Огуречной Земли почтительно сообщил, что руки вымыты.
— Так! — удовлетворенно кивнул головой доктор. — Теперь асептика женщины. — Он подробно написал на бумажке инструкцию и передал радисту. И снова, любопытствуя и удивляясь, смотрел, как его слова, мысли, те, что еще минуту назад находились в одном его мозгу, сейчас чудодейственной силой переносятся за тысячу километров. И он впервые с уважением посмотрел на радиста.
Радист, ощущая важность момента, даже напружинился весь и покраснел от натуги. Он отчетливо выстукивал каждую букву, боясь ошибиться. Принимая отчет с Огуречной Земли, он записывал медленно, без той лихости телеграфиста, какой хвастался всегда. Он просил:
— Давай медленнее. Ведь тут букву изменишь, а ребенку и роженице повредишь.
— Ну-с, — сказал доктор, — теперь сделайте внутреннее исследование. Введите левую руку…
Вот он надвигается, решающий момент.
«Что, если шейка матки недостаточно открыта? — озабоченно думал доктор. — Ах, отчего я не там?! Ведь это что ж… Ведь не могу же я отвечать, батенька, за то, чего не вижу даже».