Обыкновенная биография
Шрифт:
– Приехали, - мягко сказала она.
– Сойдешь, постарайся найти лошадь. А если не найдешь, то иди потихоньку и чаще отдыхай.
– Хорошо, - ответил я, - я потихонечку.
– А сам о поспешностью, какую только позволяли мне мои костыли, затопал к дверям останавливающегося вагона.
Извозчиков не было. Стояло несколько подводчиков, приехавших за грузом на станцию. Я задумался. До города было километра четыре - сначала полем, потом через овраг, потом через перелесок. Такой длинный путь с моей простреленной ногой мне было пройти нелегко. Но делать было нечего. Я поправил
– Э-эй!
– услышал вдруг я позади себя окрик.
Я хотел посторониться Но посторониться было некуда, потому что я был в ложбине, занесенной снегом, где только-только могла проехать одна лошадь. А в сугроб свернуть мне было нельзя...
– Эй, - окликнули меня опять сзади.
– Дай дорогу!
Тогда я рассерженно обернулся и, опираясь на костыли, встал поперек пути.
С саней соскочил подводчик, подошел ко мне и, разглядев, в чем дело, сказал, смутившись:
– Садись, солдат, подвезу.
Я взобрался на сани, груженные мешками с овсом... и с любопытством посмотрел на подводчика.
Ему было лет сорок, он был небрит, нос его был красен, щеки одутловаты, на голове у него была заячья шапка с ушами, а одет он был в [старую] форменную шинель - такую, какие носили раньше учителя и акцизные чиновники...
"Неужели это он?
– подумал я.
– Конечно, он!"
– С какого фронта?
– спросил подводчик, завертывая толстую цигарку из махорки.
– С Южного, - ответил я ему, улыбаясь.
– Александр Васильевич, это вы, а это я.
– Что значит "это вы, а это я"?
– удивленно переспросил он, вынимая изо рта цигарку и поднимая на меня мутные маленькие глаза.
– Го-о-ориков? вполголоса вскрикнул он.
– Го-о-ориков!
– Он снял толстую брезентовую рукавицу и протянул мне руку: - Ну, здравствуйте.
– Здравствуйте, - весело ответил я.
– Как живы-здоровы, Александр Васильевич?
– Жив...
– ответил он, - и жив и здоров... А вы, я как вижу, не совсем?
– Нет, и я совсем! Я тоже и жив и здоров, а это...
– и я толкнул рукой костыль, - это пустяк, это временно.
Лошадь тихонько бежала по узкой дорожке через перелесок. Мы оба замолчали. Каждый из нас думал о своем.
Я вспоминал: тишину, черное пятно классной доски, форменный сюртук с блестящими пуговицами и монотонный, ровный голос: "В 1721 году по Ништадтскому миру Швеция должна была признать себя побежденной. Великая Российская империя приобрела устье Невы, Кронштадт и северное начало исторического пути, связывающего Европу и Азию..."
Он, вероятно, думал:
"В 1917 году Великая Российская империя была побеждена и завоевана людьми, приобретшими начало пути, который должен, по их замыслам, связать и Европу, и Азию, и весь мир в одно целое. И вот я, дворянин, коллежский советник Александр Васильевич Воронин, учитель, в порядке трудповинности посланный за овсом на вокзал, везу сейчас раненого большевика,
Он довез меня до самого дома и, хмуро кивнув головой на мое "спасибо", повез сдавать овес в упродком*.
______________
* Упродком - уездный продовольственный комиссариат.
А я, с опаской посмотрев на окна нашей квартиры, зашагал во двор, радуясь тому, что окна заледенели и через них ничего не видать.
Стараясь не стучать, я поднялся по лестнице, осторожно отставил костыли в угол за шкаф и постучал в дверь.
За дверями послышался мелкий топот. И по пыхтенью я понял, что это Танюшка тужится, открывая крючок двери.
– Мама дома?
– спросил я у не узнавшей меня сестренки.
– Нет!
– ответила она, и испуганные глаза ее блеснули слезинками.
– А-ах... не-ет!
– весело закричал я, подхватывая костыли и вваливаясь в комнату.
– А-ах... нет! А ты без мамы и пускать меня не хочешь!..
Я сбросил сумку, шинель и, усевшись на кровати, обнял не совсем еще оправившуюся от испуга девчурку.
– Господи, Борька!.. Ну, Борька!.. Ну, какой ты ужасный солдат! Ну, как папа был солдат, так и ты солдат...
– стрекотала Танюшка. И, целуя меня, она добавила протяжно и укоризненно: - Бо-о-орька! Борька! И что ты как давно не писал, а уже мама думала, думала. И я тоже думала, думала. Да вот погоди она сейчас с базара придет - все сама расскажет.
Я оглянулся. Все стояло на старом месте... и шкаф, и кровать, и старый треногий диван. Я посмотрел на стену - там было новое.
Прямо со стены глядел на меня большой портрет отца - в такой же, как у меня, серой папахе и в такой же шинели, и был тот портрет обведен траурной каймою из красной и черной материи.
– Это тебя на войне убили?
– спросила Танюшка, осторожно дотрагиваясь пальцем до костыля.
– На войне!
– рассмеялся я и сунул костыли под кровать.
– А у нас, Борька, горе какое! Ну такое горе! Такое горе!
– И сестра грустно посмотрела на меня.
– Какое еще горе?
– встревоженно спросил я, пододвигая ее к себе.
– А такое горе, что Лизочка уже умерла!
– Какая еще Лизочка?
– спросил я, не понимая и перебирая в памяти всю веселую ораву моих двоюродных сестричек, живших в деревне неподалеку от Арзамаса.
– Как - какая?
– И Танюшка подняла на меня печальные и изумленные глаза.
– А наша-то Лизка - кошка такая. Помнишь? Да она-то еще один раз с печки спрыгнула - и молоко опрокинула. Ну, вспомнил теперь?..
– Вспомнил, Танюша!
Пришла мать. Распахнув дверь, она остановилась. Внимательно посмотрела на меня. Поставила на пол корзину и, подойдя, крепко обняла меня. Сбросила платок, холодными от мороза руками взяла мою голову, посмотрела мне в лицо и сказала дрогнувшим голосом:
– Похудел. Побледнел. А вырос-то, а вырос-то! Да встань ты с кровати! Дай я на тебя посмотрю.
– Мне, мама, неохота с кровати вставать, - отказался я.
– Я бы, пожалуй... да у меня нога немного побаливает.