Обыкновенная семейная сцена

Шелехов Максим

–Да он в жизнь не садился, он зритель, он отравился чем-то, мухомор проглотил! – возмущался банкир.

–Полно тебе, братец, – не уставал сладить этот человек, – ты только посмотри на этого молодца – здоровый, румяный, розовощёкий – богатырь! – И это все о нашем Германне? – да с такого точно, как он, Достоевский своего Раскольникова списывал! Но, можно ли было такому человеку перечить? Германн сел подле меня. Я встал, вновь сел, опять встал, но уже окончательно, оповестив, что не имею достаточных средств для такой игры. Раздали на четверых…

«Вадим Эдуардович это что-то невообразимое, немыслимое, невероятное! Вы… вы Мастер, вы Провидец, вы, в конце концов, иллюзионист! Как вам это удалось!» – так, или что-то в этом роде я восклицал, когда мы с Германном рука об руку шли с игры. Я был взволнован до предела, я шел твердо, но будто в тумане, меня ноги сами вели. Вадим Эдуардович шагал тоже совершенно бессознательно, но вовсе не так уверенно; он точно проваливался с каждым новым шагом, и я его поддерживал. Он совсем ничего не говорил и, уверен, ничегошеньки не

понимал из всего моего восторженного лепета. Он имел вид человека изнеможенного и лишенного рассудка. Так и было, он все оставил там, в подвале, – все свои душевные, физические – «богатырские» силы; он оставил там мысль и внимание. Он был амебой в тот момент. Думается, приведи я его тогда к пропасти, на десять шагов от обрыва, и оставь самого, он продолжил бы путь сам, по инерции, и непременно шагнул бы вниз. Я спас его тогда, друзья, это точно, меня тогда приставил к нему его ангел-хранитель. Его бы обокрали, его бы по дороге убили! Вы не знаете! Он нес в руке пакет, обыкновенный полиэтиленовый пакет с ручками, пакет, под завязку набитый деньгами, и не одною только нашей валютой! Я лично помогал ему там, в подвале, эту валюту в тот пакет слаживать. О, он уже тогда перестал ощущать действительность. Действительность для него закончилась, только он встал из-за стола. Помню, к нему подошел этот человек. И этот человек был уже совсем другим человеком. Он был мрачен, как дождевая туча, и его некогда сладкий бархатный голос теперь неприятно хрипел. Он отвел Вадима Эдуардовича в сторону и что-то долго ему растолковывал. Вадим Эдуардович был как будто в прострации и, было видно, не понимал нисколечко из того, что ему так настойчиво пытались донести. Но и этот человек, что тоже замечалось, мало отдавал отчет своим действиям и совершенно не контролировал поток собственных мыслей. Он все говорил, говорил, сбивался, отмахивался рукой от собственно сказанного и опять говорил, – говорил экспансивно и, очевидно, без связи. О, что игра способна делать с людьми! Затем этот человек подвел Вадима Эдуардовича к нашему почтенному старику и – все об одном и заново. Старик внимательно вслушивался, останавливал и переспрашивал; как показалось, в конце концов, он понял, что понять было необходимо, и утвердительно кивнул. Этот человек крепко пожал старику руку и, споткнувшись у выхода, поспешно покинул наш подвальчик. Германна обступили восторженные зрители, ни один из которых ни на минуту не оставлял эту жалкую конуру во все время игры; можете себе представить насколько игра была увлекательной? По ее окончании каждый норовил отдать хвалу победителю: Германна бессмысленно шатало со стороны в сторону – от дружелюбного толчка к поздравительному объятию. Я насилу вырвал его из этого взбалмошного улья.

Как мы попали к Вадиму Эдуардовичу домой – представить не могу, я ведь и сам был как будто пьян. А было уже 31-ое число – вот-вот Новый Год! Вошли мы к нему в начале одиннадцатого, – стоял уже день-деньской. Где нас носило порядка четырех часов после игры – ума не приложу. Вадим Эдуардович так и рухнул на пороге своей квартиры, только нам отворила дверь его жена. Деньги высыпались из пакета и…

–Так ваш Щепочкин, оказывается, был женат? – А ведь острым, своевременным и вновь к чему-то подводящим вопросом прервана «сказка» Пряникова, – как на ваш вкус, прозорливый и чуткий читатель, вы не находите?

–Да, Анжела, Щепочкин был женат, конечно, женат; я разве не упоминал? – удивляется Дмитрий Сергеевич. – Но это не важно, мы не о том, жена не имеет значения…

–Действительно, какое значение может иметь жена, – чуть слышно и, скорее всего, одной лишь себе, как мысли вслух, крайне недовольно и даже с некоторым презрением, произнесла Маргарита Олеговна; она все покачивает головой и не сводит глаз с упоенного собственными речами оратора. Данил (и мы вместе с ним), кроме того, ловит вдруг вспыхнувший взгляд своей матери и делает несколько шагов вперед, выводящих его на свет из сумрака. Антонина Анатольевна, судим со стороны глядя, стала как-то особенно сконцентрирована и внимательна, чего прежде мы в ней не наблюдали, и она, конечно, отметила про себя выражение Пряникова, и слова Маргариты Олеговны, несомненно, свою лепту внесли, – иначе с чего было взяться такой реакции?

–Вы знаете, а ведь не зря я все-таки пред вами только что о Щепочкиной Галине так размазал. (Это, вероятно, пока мы были заняты нашими наблюдениями Пряников «так размазывал»). – Признаю, смотря правде в глаза, не будь этого невзрачного, ничем не примечательного, болезненного существа, была бы неполноценной наша сказка, – вот именно «катастрофических ситуаций» в ней бы не доставало. А все почему? Да потому, что самому рассказчику, то есть сказочнику, то бишь мне, дорогие мои, ровным счетом ничегошеньки об этих «ситуациях» не было бы известно, если бы Галиной Олеговной, супругой Германна нашего, из уст в уста не было бы передано… Эх, заврался я пред вами, любезные вы мои, никаких из уст в уста для меня не существовало, а ко мне, лишь как к лицу постороннему, от лица третьего все это «катастрофическое» доходило. Вижу, запутал вас окончательно, да и сам, честно говоря, запутался. Что ж, если обойти никак нельзя, и, как говорится, сказал «а»… то придется мне все же таки в сказку нашу затереть и свою дражайшую, – а все потому, что без дрожи не вспомнишь, – дражайшую бывшую супругу.

Дмитрий Сергеевич при этих словах с каким-то торжествующим видом всем своим телом и, в своей манере, крайне неуклюже поворачивается к жене. При этом задевается им бокал, содержимое которого, красное вино, переливается на расположившуюся слева от Пряникова Нину Матвеевну.

Нина Матвеевна еще одна подруга Антонины Анатольевны, замечательно кроткая и набожная женщина. С нею мама

Данила неизменно ходит в церковь по воскресеньям. На вечерах у Игнатовых она бывает редко, но сегодня Антонина Анатольевна почему-то настоятельно ее к себе затребовала. Безотказная Нина Матвеевна приглашение приняла и вот она перед нами, с перепуганным лицом, учащенно и стремительно крестится, очевидно, по привычке, как и всегда это делает в «экстремальных» жизненных ситуациях. Замечательно, что помимо Игнатова Данила нас с вами, любезный и внимательный читатель и Богородицы-заступницы, к которой мысленно призывает сейчас Нина Матвеевна, скандальному этому происшествию не находится других свидетелей. Столь увлечены все рассказом Пряникова. Что касается самого, с позволения сказать, сказочника, Дмитрий Сергеевич не то, что предметов подле себя, он и ног под собой в это время не чувствует от внутреннего торжества по поводу нашедшейся возможности предупредить в острословии свою спутницу, «чтобы она впредь себе в голову лишнего не забирала». Пока Нина Матвеевна тайком и безропотно скрывает следы происшествия, устанавливая на столе опустевший бокал и укладывая кухонное полотенце поверх распространившегося от края белоснежной ее блузы и по длиннополой юбке чуть не до самых колен багрово-красного пятна, Дмитрий Сергеевич, обращаясь к жене, с ликованием сердца, отобразившемся отчасти и на лице его, говорит следующее:

–Разреши, мой мармеладик, язвочку свою помянуть, – закатывает он глазки просительно. Марина Александровна (третью и теперешнюю жену Пряникова зовут Марина Александровна) посылает своему «суженному» одобрительный воздушный поцелуй и почему-то переводит свой насмешливый взгляд в сторону Данила. Да, она его заметила, она открыто смотрит ему в глаза и как бы призывает его в свидетели происходящего; «то-то еще будет», – говорит ее взгляд.

–Итак, к разъяснению, – вновь вступает в свою роль сказочник, – вот как все происходило:

Значит, только мы переступили порог, Вадим Эдуардович без чувств рухнул, деньги разлетелись, – я уже говорил. Женушка его, Галина Олеговна, ясное дело – ошеломлена. Я ее, конечно, вмиг успокоил, и все, как нужно, то есть, как ей должно было знать, объяснил. Хотела также звать за лекарем, я и здесь ее уверил, что абсолютно незачем, что человеку только то и необходимо, что сон, что встанет и будет как новая копейка. Заранее скажу, все так, по моим словам, и случилось. Ну, а пока Вадим Эдуардович, так сказать, обновлялся, то есть крепким сном лечился, мы с Галиной Олеговной совершенно сошлись и даже успели кое в чем сговориться. Она, конечно, с первого шага уверовала, что друг я Вадиму Эдуардовичу крепкий и преданный, и, в свою очередь, пожаловалась, что совсем одичала за последнее время и что гостей у себя с самой свадьбы не видела; ну, а на мое: «по гостям?» так ответила: «Может, оно и было когда, да так давно, что уже и забылось».

Что-что, а праздники организовывать я умею! – так я ей тогда и заявил, и, главное, повод-то какой был – Новый Год все-таки! Отщипнув немножко из пакета, – ведь свое-то почти все я проиграл, да и отщипнул лишь самую малость, только на самое необходимое, – полетел я за женушкой своей ненаглядной, Галине Олеговне наврав предварительно, что «она у меня милейшее существо и с ней нельзя не сойтись». Впрочем, с людьми посторонними язвочка моя действительно была всегда мила и обходительна, так что я даже удивлялся на нее, иной раз, задаваясь вопросом мысленно: «моя ли это кровопийца?» Как меня моя «ненаглядная» встретила, не стану распространяться, ведь все ж таки почти сутки меня дома не было. Но я ее, кое-как да с горем пополам, задобрил, сообщив, что Новый Год будем праздновать с наиприятнейшими людьми за наироскошнейшим столом. Как вы понимаете, слово нужно было держать, и магазину одного моего хорошего знакомого, что подвернулся по дороге к Щепочкиным, мы принесли немалую выручку. Гребли с «дражайшей» моей без разбору: всевозможные колбасы, сыры, копчености, красную икру и красную рыбу; из выпивки, конечно, только элитное. В общем, в том магазине из мною отщипнутого честно оставили все, ну или же только без малого. Хозяин того магазина, мой хороший знакомый, так даже отдельно поблагодарил меня опосля. Короче говоря, стол мы действительно накрыли роскошный… Ну все, на этом окончательная баста всем подробностям; дальше только вскользь, поверхностно, о самом, что ни на есть, главном.

Начну с того, что супруга моя с Галиной Олеговной в ту новогоднюю ночь таки подружились. Опять же, удивляться тут нечему, я уже говорил, что «язвочка» на людях никогда свое жало не обнажала, представлялась любезной и обходительной, ну а затворнице той с непривычки, понятное дело, любой человек не с экрана ее старенького телевизора никем иным и не мог показаться, кроме как, каким-нибудь исполином. Что же касается нас с Вадимом Эдуардовичем – не заладилось; распространяться не стану, просто, как ни с той ноги человек встал, да и я, может быть, не сумел должным образом себя повести. А что оно такое: должный образ, – это уже вопрос пятый и нам им заниматься некогда. Тем не менее, Новый Год мы тот кое-как высидели – в уступку нашим «дорогим и ненаглядным». Ну, а что далее? Прошло два дня, и я в последний раз видел Вадима Эдуардовича – конечно, в нашем подвале. Он тогда опоздал, чего с ним ранее никогда не случалось; вошел и – ни с кем не здороваясь, сразу к старику. Пошептались они со стариком о чем-то, не долго, одну лишь минутку; старик Щепочкину клочок бумажный, то ли с номерочком, то ли с адреском каким вручил и все – поминай, как звали; с того дня нашего Германна и след простыл. Дражайшая же моя с Галиной Олеговной, не смотря ни на что, положили сношений не прерывать, и с момента зарождения их дружбы, то есть с того самого новогоднего празднества, хоть раз на месяц, но, непременно, виделись. И вот в каком виде, и какого рода информация о житье-бытье семьи Щепочкиных до меня доходила.