Обыкновенные девчонки (сборник)
Шрифт:
В руке она несла небольшой чемодан. Там лежали крошечные кофточки, распашонки, маленькие простынки для ее будущего ребенка. Как бережно готовила Гуля вместе с матерью и Фросей все это детское приданое! Пользуясь каждой свободной минутой между занятиями, она кроила, вязала, вышивала. Как уверена была она, что у ее ребенка будет все, что так нужно в первые годы жизни, — светлая комната, удобная кроватка, ванночка, коляска. Но вышло совсем по-другому. Все его вещи уместились в одном легоньком чемодане.
Что будет с этим маленьким, еще не рожденным
Но разве уехала бы она отсюда далеко в тыл, если бы не ребенок? Она взяла бы в руки винтовку — стрелять она умеет — и вместе с Сергеем пошла бы на фронт.
А сейчас ее все равно не возьмут. И она во что бы то ни стало должна сохранить своего сына (она была почему-то уверена, что у нее непременно родится сын). Сохранить вопреки той смерти, которая надвигается, точно грозовая туча, на все живое.
Гулин ребенок впервые открыл глаза в далеком от фронта городе — в столице Башкирии, Уфе. Там он и провел свою первую зиму.
Холодный степной ветер завывает в трубе. За окнами — окраинная улица, срывающаяся в овраг.
В одной из комнат трехэтажного белого дома сидит на кровате Гуля. Рядом на подушке лежит ее маленький сын. Она теребит его светлый хохолок, за который он, ее маленький Саша, получил прозвище Ежик. Ежик потягивается, высунув из-под одеяла пухлые ручки, и показывает матери два маленьких розовых кулачка. Гуля уже хорошо знает все его милые повадки: и это потягивание после сна, и гортанные звуки, похожие на воркование, и быстрые движения ножек, попеременно то одной, то другой.
— Мама, смотри! — смеялась Гуля. — Ежик как будто на велосипеде катается!
Ребенок казался Гуле таким родным и давнишним, словно он был у нее всю жизнь.
Любуясь этим беленьким, веселым мальчиком, она наклонялась к нему низко-низко и невольно своими волосами щекотала его, а он смеялся таким грудным заливчатым смехом, показывая два зуба на нижней десне, и от радости колотил ее по голове ножонками, обутыми в первые свои вязаные башмачки.
Ежик был теперь для Гули самой большой радостью. Без него — когда он спал или гулял с бабушкой — ей было непереносимо тяжело…
В Уфе еще мало чувствовалась война. По вечерам в домах, как в мирное время, светились окна, горели на улицах фонари, и было странно, что все спокойно к этому относятся, что никто не требует, чтобы завесили окна и выключили свет на улицах. В сущности, уфимцы даже не знали, что такое затемнение. Война была отсюда так далеко! Однако все чаще и чаще проходили по улицам с песней ряды солдат. Это была новая военная песня, с припевом, полным суровой и грозной решимости:
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна!
Идет война народная,
Священная война.
А радио и газеты приносили каждый день такие вести, от которых становилось темно в глазах. Когда из репродукторов раздавались тонкие,
— Мама, — сказала Гуля в один из таких тревожных и печальных дней, — подумай только: двадцатичетырехлетняя летчица-фашистка расстреляла на берегу моря в Анапе маленьких ребят! Тут даже имя ее напечатано: Хелене Рейч…
Гуля отбросила в сторону газету и прикрыла глаза рукой. Нет, об этом и читать трудно, а уж представить себе — просто невозможно!
И все-таки против ее воли перед ней сама собой вставала ясная до предела, до самых отчетливых подробностей, картина того, что произошло.
Белый, мягкий, золотистый песок морского пляжа. Теплые волны легко набегают на прибрежный песок и тихонько откатываются назад. Маленькие загорелые голыши деловито нагнувшись, лепят что-то из влажного песка. По всему пляжу видны их белые панамки. Самые храбрые из ребят подбегают к морю и с визгом бегут обратно, когда за ними с шумом гонится седая от пены волна.
Детей приводят сюда каждое утро из всех детских санаториев, какие только есть в Анапе.
И вдруг в ярко-синем небе показывается самолет. Он спускается все ниже, ниже и неожиданно на бреющем полете открывает огонь. Огонь по этим беззащитным голеньким крошкам!
Песок залит детской кровью. А самолет, сделав свое дело, спокойно взмывает, как ястреб, и скрывается за облаками.
Гуля старалась не думать больше о том, что произошло на солнечном морском берегу, и не могла не думать. Какова она — эта Хелене Рейч? Наверное, белокурая, с голубыми глазами, может быть, даже красивая…
Но как же стало известно ее имя? Значит, самолет удалось сбить? Хорошо бы, если бы это было так. Но ведь сколько еще таких же, как она, носится над советской землей, готовя смерть нашим детям!
А осенью, в один из темных, дождливых дней, радио из Москвы донесло страшные слова: «После многодневных ожесточенных боев наши войска оставили Киев».
Гуля пролежала в постели целый день.
С тех пор стоило ей только закрыть глаза, как она видела перед собой Киев, свое детство, свою юность.
Это все еще было так близко, что Гуле минутами казалось: если сильно захотеть, может вернуться, как случалось в детстве, когда снился плохой сон. Бывало, подумаешь во сне: пусть все будет опять хорошо! Повернешься на другой бок, и вместе с тем повернется по-другому и сон.
Гуля старалась не думать о Киеве. И не могла не думать о нем. Сердце холодело у нее, когда хоть на минуту она представляла себе, что у них в квартире, в ее комнате, хозяйничают фашисты, что весной снова зацветет перед окном акация и будет цвести при фашистах, что все так же величаво и широко разольется Днепр и все так же будут отражаться в Днепре тополя у водной станции. У той самой водной станции, которую они с Сергеем так любили и называли «наш речной дом».