Очаг на башне

Рыбаков Вячеслав Михайлович

— …Какая ты актриса, — сказал Симагин. Ася тихонько засмеялась и ответила:

— Лиса Патрикеевна. По должности положено.

— Ничего себе по должности, — он озадаченно покрутил головой. — Хорошенькие же у вас там должности… Лиска-Актриска.

Она польщенно сказала:

— Ты сам, между прочим… Казанова. Такое мне нашептывал!

— Правда? — глупо гордясь, спросил Симагин. Она встряхнула головой и задорно продекламировала:

— С неба сыплется снежок! Жить на свете — хорошо!

— Неужели помнишь?

— Самый светлый день, — сказала она его словом,

и повторила, чтобы он вспомнил наверняка: — Мне было так светло.

Он вспомнил. Она поняла это по свету в его глазах.

— Расскажи мне мой стих, — попросил он.

— Думаешь — забыла? — она уселась, обняв колени руками, и старательно, как первоклашка, стала читать:

— С неба сыплется снежок,Жить на свете — хорошо.Я слепил себе снежок,А потом слепил ышшо.

— Здорово! восхитился Симагин. — Даже про «ышшо» запомнила!

— Не мешай.

Я снежком в тебя попал,А другой тебе отдал.Ты промазала в меняИ сказала: жизнь — фигня.Я еще снежок скаталИ опять тебе отдал.Ты отнекиваться стала,Это что-то означало.Я нагнулся мало-мало,Как бы что-нибудь нашел.Ты стрельнула и попала,И победно закричала,Заплясала, и сказала…

Она сделала паузу, стрельнув на Симагина озорным взглядом, и закончила:

— Жить на свете — хорошо.

Симагин слушал, улыбаясь до ушей. Потом перевел дух — оказалось, он не дышал, пока она читала — и благодарно прижался щекой к ее упругому бедру.

— Ты мог бы стать большим поэтом, — сказала она лукаво.

— Будешь издеваться — побью.

— Это мысль. Знающие женщины говорят, что когда любимый бьет — это ни с чем не сравнимо.

Он легонько шлепнул ее.

— Давай отложим, — сказала она мягко. — Я же никуда не денусь. А сейчас спи, любимый.

Он закивал, гладя щекой ее гладкую кожу.

Самый светлый день… Симагин был истерзан стыдом, уже две недели не встречался с Асей, даже не звонил — и вдруг она позвонила ему на работу сама, как ни в чем не бывало. Куда ты пропал, солнышко? Я соскучилась ужасно. Знаешь, мама сейчас в творческом доме в Комарове, переводы свои переводит, мы с Антоном едем к ней на субботу. Присоединяйся, сейчас красоти-ща. Пообедаем там, оставим ей Тошку и побродим всласть! Не пожалеешь!

Мир был скован бесснежным морозом, беззвучным и голубым. Покрытый изморозью, твердый, как дерево, песок глухо отстукивал под ногами. Нескончаемый напевный шелест стоял над морем, затянутым стеклянной чешуей трущихся друг о друга льдинок, рубиновый свет декабрьского солнца переливался в них и скользко сверкал.

День угасал, когда Ася и Симагин свернули в лес. Снежная крупа тонким слоем

припорошила песок и хвою на открытых местах; под огромными елями угрюмо темнели неукрытые бурые пятна. Розовый отсвет неудержимо таял, воздух заполняли прозрачная синяя мгла и тихая печаль не то умирания, не то освобождения. Здесь, вдали от плоского шелестящего простора было потусторонне тихо, и Асе взгрустнулось; Симагин, чувствуя себя виноватым за все, начал придуриваться, как умел, смешить, пытался залезть на дерево, затеял игру в снежки… а стих сложился сам собой после того, как Ася влепила ему нашпигованным песчинками и хвоинками снежком в аккуратно и якобы невзначай подставленную филейную часть.

Возвращались, почти не разговаривая, и были так всеобъемлюще, так по-зимнему нежны друг с другом, что в тот вечер Симагин смог взять ее.

Вспоминая и улыбаясь, он заснул.

Она некоторое время сидела, не двигаясь, и коротко взглядывала на его мальчишескую спину с выпирающими лопатками и позвонками. Смотреть было нельзя — он хоть и отвернулся, но спал невыносимо чутко. А ей нравилось смотреть. Очень осторожно она легла и укрылась. Как сегодня чудесно. Даю счастье. Никто так не может, одна я. Был хмурый, усталый. И вот засверкал. Ей хотелось еще прильнуть, почувствовать кожу кожей. Он спал. Как он выматывается. Как он красиво спит. Хочу все время быть женщиной. Не просто человеком, который заботливо маячит рядом, — желанной. Всеми желанными. Хочу, чтобы Вербицкий больше не приходил.

Она уснула, и ей снилась радуга. Ася скользила между ее неощутимыми, туманными слоями, сама бесплотная и невесомая, как воздух, и ей казалось, что в детстве она уже бывала здесь, да позабыла дорогу — а теперь нашла и останется уже навсегда среди праздничного великолепия и тишины, тишины…

Отчаянно зевая, Симагин ворвался в лабораторию.

— Аристарх Львович, — позвал он, — я бы хотел поговорить с вами перед запуском. У вас найдется время сейчас?

Математик группы сумрачно поднялся из-за своего стола.

— Объявляется отпуск на четверть часа! — громко возвестил Симагин. — Покидать помещение разрешается!

— Есть! — бодро воскликнул Вадик Кашинский. И лукаво осведомился: — А отпускные где можно получить?

Смеясь, Симагин шикнул на него, и Вадик пулей выскочил из лаборатории.

Карамышев с отрешенным видом озирал бездействующие приборы; мощные очки его посверкивали холодно. Он был очень дельный математик, Карамышев. Только нелюдимый. Отгороженный. Ему уже шло к сорока.

— Помните? — спросил Симагин, показывая ему вчерашнюю страницу блокнота. Математик всмотрелся.

— Разумеется, — ответил он сдержанно, — странно было бы не помнить. Наши неудачи мне памятны. Это прогиб в начале онкорегистра, не так ли?

— Так, — подтвердил Симагин. — Только никакой это не прогиб.

— Простите? — бровь математика удивленно высунулась из-за тяжелой оправы.

— Знаете, это, наверное, что? 3десь в момент контакта резонабельных спектров и возникает резонанс. Тут вымахнет здоровенный пичище. Никакой это не прогиб, а пик, только потенциальный. Пока спектр не в резонансе, фиксируется лишь момент ожидания. Естественно, стандартный матаппарат его не описывает.