Очаг на башне
Шрифт:
Мне не суждено было съесть свою заскорузлую яичницу. Я опять замер с ложкой у рта, потому что мне сызнова плеснули под череп кипятком.
А не помочь ли Богу?
Знать как можно больше, помнить и понимать как можно больше – и прощать как можно больше… И в сошниковскую доктрину цивилизационной цели это впишется. Знать и помнить –
М-да.
Вот только стоит преобразовать сие в унифицирующий код государственной идеологии – икнуть не успеешь, как по просьбе трудящихся прощенные воскресенья сделают еженедельными, да ещё субботники введут по дням рождения каждого из апостолов. А ночами тебя начнет вызывать какой-нибудь оберштурмпроститель с добрым голосом и ледяным взглядом, в белоснежных ризах и белом венчике из роз с вплетенными алыми лепестками – знаками различия, сажать перед собой и, поигрывая карандашиком, вопрошать: «Наша лучшая в мире аппаратура, брат Антон, показала, что сегодня вы прощали врагов своих недостаточно искренне. Что вы можете сказать в свое оправдание?»
Проходили.
Вряд ли Бог нуждается в этакой помощи. Он уж лучше как-нибудь сам, своими силами…
И все же тут есть что-то. Просто надо додумать. Я опять, в который уже раз на дню, начал переодеваться из домашнего в уличное, бормоча: «Завтра встану на рассвете – И решу проблемы эти; Право слово, не брешу – Все проблемы я решу»…
Но – завелся. И остановиться уже не мог.
Значит ли это, что использовать государство для созидания будущего невозможно и, следовательно, вся традиция ошибочна? Неужели максимум, которого можно добиться – это сделать государство средством защиты НАШЕГО будущего
Но это тоже немало – и, в сущности, значит, что традиция все-таки верна, только нельзя требовать от неё слишком многого. Нельзя требовать от государства, чтобы оно создавало будущее ЗА НАС. Нельзя ему это передоверять.
Между прочим, сообразил я, накидывая куртку, если строго держаться сошниковской схемы, передоверять-то стали лишь начиная с большевиков.
Я так и оставил тарелку с иссыхающей яичницей и испачканной ороговевшим желтком ложкой посередь стола. Приеду с Кирой и Хлебчиком – пусть видят, как я торопился. Подозрительно обвел квартиру взглядом – как тут насчет лазерных микрофонов? Вибрация, говорите, мешает? Сестра, включи погромче телевизор…
И пошел из квартиры вон.
Вот, собственно, и все пока.
Что было дальше? Много чего, но все такое неважное… Самым важным в этой истории, не поверите – оказался звонок Киры. Самым важным.
Ну, если уж кому невмоготу – взяли, взяли Жаркова с его камнем за пазухой. Я и доехать-то до Киры не успел – позвонил Бероев, изможденный и радостный, будто его только что телесно воскресили.
А вот что будет дальше?
Не знаю. Никто не знает. Что-нибудь да будет. Мы с Кирой и с мамой, с па Симагиным и с Бероевым, с Никодимом, и с журналистом моим, и с коллегами из «Сеятеля», и, между прочим, с Вербицким… и, надеюсь, когда-нибудь – с Глебом… мы об этом позаботимся. Пусть писатель Замятин перевернется в гробу, пусть хоть ротором там завертится – МЫ.
ОБ ЭТОМ.
ПОЗАБОТИМСЯ.
Сентябрь – ноябрь 1999, Коктебель – Судак – Санкт-Петербург