Очарование зла
Шрифт:
Марина, как всегда, успела сказать за всех раньше.
«Странно, — думала Вера, — весной фонари горели здесь ярко, нахальным желтым светом, каждый выглядел на небе как яичный желток, который вот-вот растечется… Осенью у них тусклый, угрюмый вид. Должно быть, им холодно».
В противоположность этим раздумьям походка у молодой женщины была уверенная, упругая; со стороны казалось, что она превосходнейшим образом знает, куда направляется и зачем. А между тем Вера просто
Иногда она встречала прохожих. Они выскакивали из сумерек и, как казалось, панически бросались бежать от ветра. Короткими перебежками, от фонаря к фонарю, от одного затишья к другому. Одна только Вера шла ровно, не останавливаясь. И даже витрины не заставляли ее замедлить шаги.
Париж после Лондона выглядел не то чтобы более нарядным — более обжитым. Может быть, все дело в лондонских туманах; хотя Вера полагала, что разгадка заключается в самой обыкновенной привычке. В Париже почти все улицы обросли какими-нибудь воспоминаниями. Не бог весть какое, но все же утешение.
Свернув за угол, она вдруг заметила странно знакомую фигуру. Высокий мешковатый человек быстро лепил афишу. Ведро в одной руке и малярная кисть в другой отнюдь не делали его похожим на маляра: в его движениях напрочь отсутствовала ремесленная ухватистость. Он был нелеп и трогателен, как Пьеро. Казалось, что вот-вот выскочит Арлекин и начнет дубасить его по голове с пронзительными воплями: «Что ты делаешь, а? Кто тебе позволил, а? Да как ты держишь кисть, дурак! Да как ты держишь ведро, дурак! Думаешь, Коломбина тебя за это полюбит? Дурак, дурак, дурак!»
В этот самый миг «Пьеро» обернулся, и Вера узнала Эфрона.
— Вера! — Он радостно бросился к ней, волоча ведро.
Вера чуть отстранилась, чтобы он случайно не мазнул ее кистью по костюму или волосам.
Эфрон поставил ведро, бросил кисть, обнял ее.
— Как я рад!
— Здравствуй, Эфрон.
Она чуть коснулась душистыми губами его плохо выбритой щеки.
— Ну как же я рад! — заговорил он, блестя в полумраке глазами и снова хватаясь за ведро. — Ты так внезапно исчезла из Парижа! Говорят, теперь ты в Лондоне.
— Да, жила какое-то время… — Вера неопределенно махнула рукой.
— Мирский по тебе тосковал, как Орфей по Эвридике, — сказал Эфрон. — И я скучал, — прибавил он, улыбаясь. — Ты придешь на вечер?
Он показал на афишу, которую только что прилепил. Вера прищурила глаза: «Вечер поэзии Марины Цветаевой».
— Марина будет читать… — добавил Эфрон зачем-то, хотя это было очевидно.
— Без бельканто? — немножко ехидно улыбнулась Вера.
Для привлечения посетителей на свой первый поэтический вечер в Париже — более десяти лет назад — Марине пришлось обратиться к музыкантам: чтение разбавлялось пианистом, скрипачом и сопрано, которые исполняли итальянские песни. Впрочем,
Эфрон надулся:
— Разумеется без музыкантов.
Вера осторожно, чтобы не запачкаться о клей, обняла его.
— Сереженька, я пошутила. Конечно без музыкантов.
Он вздохнул, все еще обиженно:
— Ты ведь знаешь Марину. Она совершенно не умеет пресмыкаться, а нужно задобрить всех этих барынь, от которых в первую очередь зависит удача распространения дорогих билетов. Ну и зависть, конечно.
— Зависть? — Губы Веры тронула легкая улыбка.
Эфрон этого не заметил.
— Естественно, — подтвердил он. Говоря о Марине, о ее творчестве, Эфрон постепенно увлекся.
Вера с интересом наблюдала за ним. Марина могла увлекаться другими мужчинами, причинять Сергею боль, Марина могла ссориться с ним из-за бытовых дел, могла находиться в резкой оппозиции к нему по политическим вопросам, но в том, что касалось Марининого гения, — здесь они сохраняли полное единство. Вероятно, это и подразумевала Марина, когда говорила об их с Сергеем «совместности».
— Естественно зависть. К чужой силе, к чужому успеху. Но главное — к таланту! Марина ведь дьявольски талантлива, дьявольски! Не читала в «Возрождении»? — Он сморщился. — Какой-то старикан, в прошлом сотрудник киевских газет и петербургских журналов…
— Убийственная характеристика, — вставила Вера.
Сергей отмахнулся:
— …разродился фельетоном, да еще в стихах. Показывает, что бывает, когда «стих взбеленился и стал вверх дном». Ну, знаешь, довел все до абсурда. Объявляет, будто у Марины глагол вообще пропускается, всегда, в любом случае. К примеру, вместо «он ее целует» — «он — ее…»:
Он — ее! И только! Глубина, стремнина, Он — ее… Поймите, что глагол — шаблон. Он — ее. Так пишет яркая Марина! Я в стихи Марины бешено влюблен!Вера тайно хихикнула: пародия показалась ей забавной.
Эфрон, сияя (обида была забыта), разглядывал ее.
— Ты похудела, Вера… Наверное, плохо кушала?
— Не будь еврейской мамочкой, Эфрон.
— Мы без тебя скучали, правда. Не только Мирский. И я, и Марина. Да, и Болевич, конечно, тоже. Он, кстати, сейчас здесь.
(«Где Пьеро, там и Арлекин. Следовало догадаться сразу».)
Вера чуть напряглась, Эфрон этого, разумеется, не заметил. Позвал:
— Саша! Са-ша! — Громким шепотом: — Он меня от полиции прикрывает. Стоит на стреме, как настоящий разбойник. Я ведь афиши Марины без лицензии клею.