Очарованный принц

Соловьев Леонид Васильевич

Через короткое время – найманчинская дорога проходила рядом – на дальнем конце скакового поля показались возвращавшиеся всадники.

– Ведут, ведут! Вот они, мои кони! – закричал меняла и в самозабвении кинулся навстречу всадникам.

Но стражники, по знаку вельможи, перехватили его на лестнице, втолкнули обратно на помост. «Наш разговор еще не окончен, почтеннейший Рахимбай!» – зашипел про себя вельможа, содрогаясь от злобного торжества.

Всадники приблизились. Они вели двух незаседланных коней, одного – белого, как раковина, второго – черного, как ласточкино крыло.

Таких коней по

статям, осанке и поступи никогда еще не видели на скаковом поле!

Среди придворных послышались возгласы изумления и восхищения.

Меняла дрожал и все порывался к лестнице, но стражники держали его крепко.

– Без преувеличения, эти кони – истинное украшение земли! – сказал хан.

– Истинное украшение! Истинное украшение! – подхватили на разные голоса придворные.

Коней подвели к помосту. Воцарилась тишина: все молчали, позабыв свои обиды и распри, погрузившись в созерцание арабских красавцев.

И вдруг опять раздался гнусавый вопль менялы:

– Защиты и справедливости!

Все зашевелились. Хан поморщился:

– Что ему нужно еще, этому назойливому купцу? Он получил своих коней, пусть удалится с ними.

– А как же моя награда? – поспешил напомнить Ходжа Насреддин.

– Что касается гадальщика, – добавил хан, не взглянув, – то он должен получить обещанную плату.

Торговый визирь высоко поднял кошелек менялы с десятью тысячами таньга, подержал некоторое время над головой, потряхивая, чтобы все видели и слышали, затем бросил к ногам Ходжи Насреддина:

– Возьми, гадальщик; великий хан справедлив!

Но коршуном налетел со стороны меняла, вцепился в кошелек обеими руками.

– А подкуп, о великий владыка! – закричал он, стараясь вырвать кошелек у Ходжи Насреддина и страшно искривив при этом лицо. – Гнусный подкуп, благодаря которому мои несравненные кони опоздали на скачки! Вот они, оба здесь – подкупленный и подкупатель! – Не выпуская из рук кошелька, он дважды вздернул бороду, указав ею на вельможу и на Ходжу Насреддина. – Защиты и справедливости! Пусть объяснит гадальщик, почему не нашел моих коней вчера, если так легко нашел сегодня, сколько ему за это заплачено и кем? Отдай, плут, слышишь, отдай мои деньги!

Он дернул кошелек к себе с такой неистовой силой, что не удержался на ногах – повалился на спину; Ходже Насреддину, волей-неволей, чтобы не выпустить кошелька, пришлось валиться на менялу.

Помост затрещал.

Придворные взволнованно загудели.

Перед лицом хана творилось нечто совсем уж непристойное – драка!

Стражники растащили драчунов.

Кошелек остался у Ходжи Насреддина.

Меняла хрипел и хватался за сердце.

Вот когда пришел час вельможи – час мести, победы, торжества и сокрушения врага! Он, преисполненный решимости, шагнул вперед, смело стал перед ханом:

– Да будет позволено теперь и мне сказать свое слово! Этот меняла обвиняет меня в подкупе. Но пусть сначала он объяснит, каким образом похищенные кони очутились на конюшне его же собственного загородного дома?

Что мог ответить застигнутый врасплох меняла?.. Молчал.

Громовым голосом вельможа воскликнул:

– Мы не слышим ответа! Вот где сокрыто подлинное коварство! Сначала усомниться в победе на скачках своих арабов, резвость которых далеко не соответствует

их внешней красоте, затем, во избежание срама, спрятать коней в своем загородном доме и вопить на весь город, что они похищены – какое название можно дать подобному делу! Поднять на ноги всю городскую стражу, возмутить спокойствие, явиться в непристойном виде, босиком и без чалмы, на это праздничное торжество и своими нудными, лживыми воплями изгнать радость из сердца великого хана, и все это, все – для единственной цели: очернить в глазах повелителя самого верного, самого преданного слугу!

Голос вельможи дрогнул, рукавом халата он вытер глаза, затем, возведя их горе, продолжал:

– Разве это все не злодеяние? И если уж кому-нибудь надо просить у великого хана защиты и справедливости, то, конечно, мне, невинно оклеветанному и поруганному, а вовсе не ему, не этому меняле, злобное коварство которого не имеет границ! Кто может поручиться, что завтра он не придет во дворец с какой-нибудь новой жалобой, не обвинит меня в ограблении его лавки или, что еще хуже, в прелюбодеянии с его женой?

Это был великолепный, тонко задуманный, далеко рассчитанный ход! Выждав с минуту, чтобы хан имел время запечатлеть в своей памяти эти предохранительные слова, вельможа закончил:

– Спрашивают: кто был похитителем коней? Кто был дерзким вором, которого мы так долго и безуспешно разыскивали? Теперь понятно, почему мы не могли найти его, теперь нет нужды ходить далеко в поисках этого вора, ибо он здесь, перед нами! Вот он!

И величественно закинув голову, откачнувшись всем телом назад, вельможа простер перед собою десницу с вытянутым перстом, указуя на бледного, съежившегося менялу.

– Я похититель?.. Я вор?.. Украл своих же собственных коней?.. – сбивчиво бормотал меняла.

Его жалкий, немощный лепет был смят, раздавлен голосом вельможи, – так исчезает для нашего слуха журчание ручья вблизи могучего водопада.

– Вот он! – гремел вельможа. – Пусть он теперь опровергнет мои слова!

Как всегда в таких случаях, смущение менялы было многими сочтено неопровержимой уликой, а громовой голос вельможи – бесспорным доказательством его правоты.

Нашлись, однако, и такие, – из числа врагов вельможи, с торговым визирем во главе, – которые приняли в этой распре сторону менялы. Они загудели:

– Кто же будет похищать у самого себя?

– Это невероятно!

– Это неслыханно!

– Такой достойный человек, известный всему Коканду!..

Против них дружно выступили сторонники вельможи; кто-то в качестве примера, что бывают иные весьма странные похищения, опять упомянул о трех мешках золота, похищенных якобы разбойниками на пути в Бухару; верховный охранитель дорог опять пришел в неописуемое волнение и начал кричать о незамещенных базарных площадях; послышались упоминания о водоеме на площади святого Хазрета, о сторожевых башнях, о больших торговых рядах, о поборах, – словом, не прошло и минуты, как вокруг трона опять запылал пожар взаимообличений и попреков. Опять все придворные сцепились и склубились в общей смуте и, хрипя, потные, с багровыми лицами, наскакивали друг на друга. Хан молчал с брезгливо-безнадежной усмешкой на тонких губах, – медленно отвернулся и застыл на троне, опустив плечи, глядя в пустое поле.