Очарованный принц
Шрифт:
– А теперь, почтеннейший, – прервал он излияния купца, – у меня к тебе еще одно дело. – Он ссыпал динары в круглый кошелек черной кожи, спрятал его и достал из пояса второй кошелек. – Здесь драгоценности – ожерелье, браслеты, кольца. Может быть, купишь?
– Тише! – Рахимбай высунулся из-за прилавка, взглянул направо, налево: не видно ли где поблизости шпионов или стражников. – Разве ты не слышал, путник, что в Коканде такие сделки воспрещены без предварительного уведомления начальства? Можно пострадать: ты потеряешь драгоценности,
– Я слышал, но полагаю, что два разумных человека…
– И честных, – поторопился вставить купец.
– А главное – осмотрительных, – добавил Агабек. Они закончили разговор ухмылками: слов им больше не понадобилось.
Рахимбай бросил на прилавок горсть мелкого серебра – для отвода глаз, на случай появления стражи, затем распустил завязки кошелька и отвернул книзу его края, чтобы видеть драгоценности, не извлекая.
Притаившиеся неподалеку за углом вор и Ходжа Насреддин видели, как менялось, темнело толстое лицо купца и наливалось кровяной злобой, шевелившей волосы в бороде.
– А скажи, путник, скажи мне: откуда, когда и как попали к тебе эти драгоценности?
– Почтенный купец, – ответил Агабек, – оставим эти вопросы начальству, без которого решили мы обойтись. Не все ли равно тебе – откуда и как? Твое дело – брать или не брать. Если ты берешь – плати деньги, шесть тысяч.
– Деньги? – задохнулся купец. – Шесть тысяч! За мои собственные вещи, украденные у меня же!
Здесь Агабек почуял неладное: уж не думает ли этот купец поймать его на удочку своего плутовства?
Быстрым движением он схватил кошелек.
Но купец не дремал – скрюченными пальцами вцепился накрепко.
Оба замерли, разделенные прилавком, но соединенные кошельком. Крепче не соединила бы их даже стальная цепь!
Они прожигали друг друга взглядами, полными бешеной злобы; глаза у обоих выкатились, округлились и помертвели, залившись белесой мутью, как у разъяренных петухов. Воздух со свистом и хрипом вырывался из их гортаней, перехваченных судорогами.
При всем этом они должны были соразмерять движения и сдерживать крики, дабы не привлечь внимания стражников.
– Пусти! – захрипел Агабек.
– Отдай! – стенанием ответил купец.
– Мошенник!
– Презренный вор!
Последовала короткая схватка – яростная, но тихая, со стороны почти совсем незаметная. Казалось, два почтенных человека доверительно беседуют, склонившись над прилавком; только прислушавшись, по глухой возне, свистящему прерывистому дыханию, подавленным стонам и скрежету зубов можно было догадаться об истине.
Схватка закончилась вничью.
Вцепившись в кошелек, трудно и хрипло дыша, оба опять окостенели друг против друга.
– О потомок шайтана, о смрадный шакал, вот какова твоя честность! Пусти, говорю!
– Отдай, нечестивец, пожравший падаль своего отца!
Соперничавшие минуту назад во взаимопревознесениях и похвалах, они теперь осыпали друг друга злобной руганью; так часто
– Осквернитель гробниц и мечетей! – стенал купец, исступленно закатывая глаза. – О, советник шайтана в самых черных его делах!
– Молчи, гнусный прелюбодей, согрешивший вчера с обезьяной! – отвечал Агабек, шумно дыша через нос, ибо ярость холодной судорогой свела его челюсти, сцепив намертво зубы.
И вдруг – для купца неожиданно – он рванул к себе кошелек с такой неистовой силой, что земля у него под ногами качнулась.
И ему удалось вырвать – только не кошелек из рук менялы, а самого менялу, повисшего на кошельке, из-за прилавка.
Но купец успел подогнуть ноги к животу и зацепиться ими за ребро прилавка с внутренней стороны, благодаря чему не вылетел на дорогу, хотя и был уже приподнят над землею.
Рывок истощил силы Агабека. Пользуясь этим, купец, лежа толстым брюхом на прилавке, начал постепенно затягивать кошелек под себя, как бы медленно заглатывая. Но вместе с кошельком под его брюхо втянулась и окостеневшая рука Агабека – до самого плеча.
Человек, взглянувший на это все мельком, со стороны, по-прежнему бы ничего не заметил. Но вор и Ходжа Насреддин видели не мельком, а вглубь, проникая в истину каждого движения, каждого звука:
– Он плюнул Агабеку в глаза!
– А тот зубами ухватил купца за бороду. Смотри, смотри – вырвал изрядный клок!
– Теперь отплевывается: волосы липнут к его деснам и языку.
– Видишь, купец в ответ хотел откусить Агабеку нос!
– Он промахнулся, лязгнул зубами в воздухе…
Вора от волнения трясла лихорадка, желтое око светилось.
– Время, время, Ходжа Насреддин! Что же ты медлишь?
– Пусть подерутся еще немного.
Кроме двух дерущихся и двух наблюдающих был здесь еще и пятый, сопричастный этому раздору, – ишак. Точнее сказать – он был здесь главным виновником, первопричиной раздора: с него все началось, из-за него продолжалось, ибо Ходжа Насреддин стравил менялу и Агабека с единственной целью – вернуть себе своего ненаглядного ишака.
Последний сохранял вполне безучастный вид: морда была по-прежнему опущена к земле, уши болтались, хвост висел безжизненно; только изредка встряхивал он головой – когда Агабек в пылу схватки неосторожно дергал повод.
Глухая возня за прилавком усиливалась.
Дальше медлить было опасно: могла появиться базарная стража.
Ходжа Насреддин тихонько свистнул.
Ишак встрепенулся, вытянул морду. Этот свист он узнал бы всегда и везде, сквозь любые гулы и громы. Он услышал в этом коротком свисте и призыв друга, и повеление господина, и голос бога, – ибо Ходжа Насреддин был для него, конечно же, в некоторой степени богом – всемогущим и неизменно благоносящим.
Свист повторился, и вслед за ним Ходжа Насреддин высунулся из-за угла, явив ишаку свой божественный пресветлый лик.