Очаровательная блудница
Шрифт:
Над ее плечом что-то светилось…
Старуха опорожнила туес и вынула трубку из горла Стаса, а потом разжала пальцами его зубы и убрала деревяшку. В пространстве без очертаний рядом с ней был кто-то еще, пока незримый, но осязаемый, ибо жесткие невидимые руки массировали ему ступни, терли, мяли, крутили пальцы.
— Гляди-ка, — сказала старуха, заглядывая ему в глаза. — Душа возвратилась.
Неведомый ее напарник поднес какой-то расплывчатый источник света, сам оставаясь в тени, и посветил в лицо.
— Глаза-то живые, — отозвался мужской голос. —
И унес свет.
Осознание реальности было еще пунктирное, прерывистое, собственно, как и понятие времени. Рассохин в какой-то момент почуял запах приятного, чуть терпкого дыма, и первое, что вспомнил из прошлого, — школьный урок географии. Учительница имела мужской, хорошо поставленный голос и говорила, словно диктор на радио:
— Из Индии вывозили чай и благовония…
Ему тогда слово «благовония» показалось смешным из-за неприемлемого сочетания слов — «благо» и «вония», ибо, по его разумению, то, что воняло, не могло быть благим.
Стас сейчас это вспомнил и засмеялся, но не в голос — про себя: лицо еще не слушалось, не отзывалось на чувства.
— Ишь, улыбается, — одобрительно проговорила старуха. — Дыши, дыши глубже, дым-от полезный.
Он подышал и, наверное, уснул или впал в забытье на какое-то время, поскольку обстановка изменилась: дыма не было, зато поблизости оказался стол, на нем керосиновая лампа со стеклом и напротив друг друга сидели старуха и сивобородый лысый старик. Они что-то ели деревянными ложками, хлебая из одной миски.
— Где я? — спросил Рассохин.
Его услышали. Старуха развернулась к нему, заглянула в лицо. И на миг показалось — где-то видел ее, что-то знакомое в очертании овала, тяжеловатой нижней челюсти и строгости взора…
— На что знать-то тебе, где, — неласково заговорила она. — Очнулся, дак лежи.
— А где Женя?
— Какая Женя?
— Отроковица? Она же приходила сюда.
— Нету никакой Жени, — отрезала старуха. — Открывай рот, кормить стану.
И достала откуда-то знакомую уже трубку с воронкой.
— Я убил ее, — вспомнил Стас. — Я же выстрелил…
— Кого убил?
— Женю Семенову, отроковицу…
— Туда блуднице и дорога, — сердито отозвался старик. — И нечего жалеть, поправляться надо.
— Рот открой! — скомандовала старуха и добавила, обращаясь к старику: — Вроде не в себе парень…
— Я сам, — сказал Рассохин и попробовал поднять вялую руку. — Не толкайте в горло…
— Ладно, с ложечки накормлю. — Старуха взяла туесок. — Глотать-то сможешь?
Он с трудом проглотил первую ложку чего-то теплого и безвкусного, больше пролил себе на бороду. И тогда его приподняли и на что-то оперли спиной. Рассохин оглядел пространство и наконец-то сам догадался, где он — в землянке Христи!
Старуха поднесла ему другую ложку, и Стас увидел — молоко.
— А где Христя? — проглотив, спросил он. — Христофор?
— Какой Христофор? — спросил старик.
— Хозяин…
— Не знаем, где твой Христя, — буркнула старуха. — Хлебай давай. А то дудку вставлю!
— Не в себе, — согласился наконец-то
Рассохин наловчился глотать и выпил полтуеса молока. Потом опять окуривали дымом, и он вспоминал смешное слово — благовония. Должно быть, в них было намешано снотворное, поскольку он как ни сопротивлялся, а уснул. Когда же пришел в себя, то обнаружил перед собой старуху, которая сдирала с его груди кожу — так почудилось спросонья.
— Зачем? — спросил с любопытством и увидел широкий и длинный, в четверть, [35] багровый рубец, наискось перечеркивающий грудь от солнечного сплетения до бока. Боли уже не было, рана зарастала, и он сразу вспомнил медвежью рогатину, на которой запоролся.
Старуха ничего не ответила, содрала с груди восковой лист, скомкала его и бросила в печь. Сама же достала новый, обильно смазала его тягучей, смолянистой жидкостью и прилепила на рану.
— Скоро уж на ногах будешь! — оценила она состояние. — А то лежал колодой…
35
Четверть — старорусская мера длины. Первоначально равнялась 1/4 сажени, затем — 1/4 аршина или 1 пяди (17,78 см).
— Это я на рогатину напоролся, — объяснил Стас. — Прокошка вживил…
— На какую рогатину? — удивленно спросил старик, появляясь из сумрака.
— На медвежью…
Они со старухой переглянулись и промолчали, но Рассохин заметил — что-то таили от него. Старик принес рубаху и кальсоны.
— Сам обрядишься? Или подсобить?
Упираясь руками, Рассохин сел и кое-как, однако же сам, оделся. После каждого окуривания и пробуждения он чувствовал себя заметно лучше, возвращались ощущения, улучшалось зрение, слух и восприятие действительности. Ноги и руки уже шевелились, хотя тело еще казалось невесомым и чужеватым.
— Как вас зовут? — спросил он старуху.
— Тебе на что?
— Я благодарен… Хотел бы знать, кому.
— Господа благодари, — увернулась она. — Нас нечего…
— Пора корову доить, — сказал невидимый старик. — Пойду, пожалуй…
— Кадило изготовь да ступай…
Стас наконец-то рассмотрел, чем его окуривают — пчеловодческим дымарем, предварительно насовав туда какой-то трухи напополам с зерном и гнилой древесиной. Старик разжег дымарь, поставил его на печь и сам удалился, прихватив берестяное ведро. Старуха раздула дымарь и дала в руки Рассохина.
— Давай сам фукай.
Он покачал мехом, наслаждаясь благовониями, хотел спросить, что, какие вещества издают столь приятный аромат, и не успел: хмель ударил в голову такой, словно натощак хватил стакан водки. Перед глазами все поплыло, закачалось, и осталось одно световое пятно — лампа на столе…
Ему показалось — он скоро протрезвел и очнулся, но похоже, миновало много времени, потому что прямо перед лицом оказалась круглая паучья сеть, подсвеченная крохотным огоньком. И где-то совсем рядом скворчала ласточка…