Очаровательное захолустье
Шрифт:
– Отец! Ну почему ты так пьешь?
– А ты почему так пьешь, сын?
Обуреваемые этой нежной заботой, они приканчивают бутылку. И это - после инфаркта! Палата лишь на две койки, и не общаться тут нельзя. Тот отец наливает остатки и протягивает моему отцу:
– На, выпей!.. Ты что - не русский человек?
– Я русский человек.
– Отец усмехается.
– Но предпочитаю следовать указаниям врача.
Вдруг у него под подушкой что-то крякает. Отец изумляется, подняв брови, потом, вспомнив, достает мобильник. Недоуменно слушает, потом тыкает телефончиком
– Тебя.
– Слушаю, - солидно говорю я.
Некоторое время там тишина - потом голос Любки:
– Поскольку замгенерального по связям с общественностью теперь я, а общественность теперь - это ты, то я связываюсь с тобой и сообщаю, что тендер мы выиграли.
– Ура, - произношу я.
– Но чуть было не проиграли.
– Почему?
– Сразу после твоего ухода Андре с крыши кинулся.
– ...Погиб?!
– Нет, слава богу! Зорин спас.
– Зорин?.. За ним кинулся? С парашютом?
– Нет. Это уж ты преувеличиваешь! Просто заранее Андре за ногу привязал.
– Внимательны вы к нему.
– Так он же сын Есенина и Зорге!
И вот отец уже, упрямо шаркая тапками, идет по длинным больничным коридорам, пристально - и как бы недоуменно - разглядывая то одно, то другое. Подходит к залитому солнцем окну, сморщившись, разглядывает цветы в горшках. И, продолжая свою почти столетнюю сельхоздеятельность, цепко хватает какой-то лист и с яростью разглядывает его, вывернув, как ухо провинившегося.
– Не может быть такого растения!
– отпихивает лист.
И он, видимо, прав! Потом вдруг, повернувшись, смотрит на меня:
– Ну а как ты - сделал там, что намечал?
– Ничего я не сделал!
– ...Турок ты, а не казак, - ласково говорит папа.
Мы привозим его из больницы домой, кормим, и он укладывается отдохнуть. Я заглядываю в светящуюся щель: читает, почти вплотную поднеся книжку к глазам. Молодец.
Потом мы на кухне ругаемся с женой.
– У тебя после этого юга морда... как красный таз!
– А у тебя... как губка!
– Значит, мы созданы друг для друга?
На радостях мы дарим одному таракану жизнь.
СЕКОНД-ЭНД
Думал, когда вернулся сюда: на берегу Невы всю душу распахну! Однако дело не бойко идет. Етишин погиб: отсек-таки клерк-злодей ему голову листом писчей бумаги - и на этом все кончилось. Из вещей написал только "Песнь кладовщика", но кладовщик почему-то за ней не явился. Хотелось бы написать что-то более накипевшее, да слова не идут.
Однажды забрел на заседание "Ландыша", но Сысой, сильно за это время заскучавший, накинулся с воплем:
– И ты смеешь к нам приходить?! После всей той коррупции?
Да, я коррумпировался. Но как-то мало.
И я вышел. Лунем ему не стать никогда. Специально прошел мимо дома Луня на Крюковом канале. Думаю, встреться мы сейчас с ним, нашли бы друг для друга немного доброты. Все-таки душа у него есть, хотя и хитрая. И вспоминается он почему-то тепло: может быть, по сравнению с нынешними?..
Что еще? Был тут в доме культуры моряков на встрече
Написал басню "Мышь и батон", где батон все-таки побеждает.
Крот здоровается со мной на лестнице бегло: забыл, видимо, своего замгенерального!
Однажды только погутарили с ним. Я вышел из дома очень рано: чумовики почему-то любят литературой заниматься до начала рабочего дня. И у парадной стоял Крот, ждал машину. Было еще темно, но на тонком снегу кто-то уже отпечатал черные следы через двор наискосок.
– Знаете, - Крот сладко потянулся, - а я часто вспоминаю те дни. Очаровательное захолустье! Ветеринары, коровы...
Это же мой проект! Я еще могу!
– я обрадовался. Тут подъехал "БМВ", оставляя два темных следа.
– Но предпочитаю работать более скучно, - сухо закончил он и уехал...
Любка вышла замуж за Андре, и теперь у Есенина и Зорге есть внук. В кого-то удастся?
Однажды вдруг позвонил мне Фрол и замогильным голосом спросил: не могу ли я написать ему речь на открытие берлинской выставки русских икон и пиломатериалов? Свести их, так сказать, вместе с присущей мне... Я отказался. О чем жалею. Может, все-таки можно было свести, за большие деньги?
По телевизору я гляжу, как он гуляет по странам и континентам, но не завидую ему: на него порой смотреть страшно.
Приехал вдруг Петр со своим сыном-красавцем Славкой, показывать нам его (явно гордится), а ему - Петербург. Петербург ему вроде нравится, а мы нет.
– Господи! Ну и родственнички!
– читается в его взгляде. Точно так в юности я глядел на родственников там.
Петр, видя, что от сынка не дождешься ни слов, ни эмоций, взволнованно рассказывал все сам.
Упорный Мыцин восстановил-таки опорно-двигательный, но размещается он не в небоскребе, а в "жалких таких" домиках, построенных для санатория еще до тети Зины. Так что история порой движется и вспять.
В небоскребе, как и мечтал когда-то Петр, теперь развлекательный центр, но на фейс-контроле стоит Ванька с дружком и местных пускает "под настроение".
– Но я там свой, понял?
– подмигивает Петр.
Хотя, конечно, не все так, как мечталось: бандуристов перекупило рекламное агентство, а в Пень-хаузе теперь океанарий: поднимаешься в то помещение - и видишь там за стеклом скатов и мурен и ничего больше. А сколько было надежд!
– Зато коровы, - мысль Петра делает внезапный, но точный зигзаг, поздоровей нынче, добываем корм. Рожают телят и, как положено, облизывают. А это значит - будет жить. Со слезами гляжу!