Очень хочется жить
Шрифт:
— Не наш, — тихо отметил Чертыханов. — Похоже, из дивизии…
Я бросился к разведчикам.
— Дорогие мои!.. — Я обнял и поцеловал сначала сержанта Гривастова, потом Кочетовского. Они стояли вытянувшись, несколько смущенные моим порывом; грубый шов на груди, вдоль всей гимнастерки Гривастова, уже в нескольких местах разошелся и в дырки проглядывало тело. — Вы очень помогли всем нам. И себе… И от всех бойцов нашей группы, от всех товарищей ваших — спасибо…
— Служим Советскому Союзу! —
— Товарищ лейтенант, посылайте нас на самое трудное… невозможное…
— Пока живы, не подведем, — добавил Кочетовский. Гривастов поднял на меня большие, в мохнатых ресницах, мрачные и в то же время добрые глаза.
— Только не вспоминайте о прежнем… — и провел большим пальцем по шву на гимнастерке, как бы напоминая мне о первой нашей встрече.
Капитан с нестрижеными унылыми усами, обращаясь к полковнику Казаринову, сказал:
— Полковой комиссар Дубровин просит вас пройти к нему.
— Где он?
— Вон в том перелеске. — Усатый капитан усталым взмахом руки показал вдоль улицы; улица, спустившись под уклон к речушке, взбегала за мостиком на гору, к черневшему на горизонте леску.
Три красноармейца с винтовками наперевес вели через мостик группу пленных фашистских солдат. С горы скакали два всадника.
— Комиссар едет сюда сам, — сказал капитан с черными усами и шагнул от повозки навстречу подъезжавшим.
Обогнав группу пленных, всадники подрысили к подводе полковника Казаринова. Я еще издали увидел Сергея Петровича на темно-серой лошади; он держался прямо и крепко, точно влитой в седло. У меня сладко заныло сердце, когда я близко увидел его лицо, его совсем уже серебряные виски, видные из-под фуражки, русые, негустые, тоже тронутые сединой усы и мягкие внимательные глаза, окруженные мелкими усталыми морщинами. Изменился он, наш учитель; не то, чтобы постарел, а стал строже, суровее.
Сергей Петрович легко сошел с коня, бросил повод ординарцу, оправил гимнастерку, — он казался высоким, стройным и властным. «Дзержинский», — не без гордости подумал я о нем. Меня он не узнал, конечно: военная форма и эти два месяца, равные годам, должно быть, сильно изменили меня. Сергей Петрович приблизился к повозке полковника Казаринова.
— Здравствуйте, товарищ полковник! — Сергей Петрович протянул Казаринову руку. — Полковой комиссар Дубровин. — Полковник назвал себя. — Нынче ранены?
— Нет, нынче пронесло… — Казаринов чуть приподнял перевязанную ногу, пошутил. — Еще две — три такие операции, как эта, и рана заживет. Победы действуют не хуже лекарств…
—
Казаринов усмехнулся:
— Часть не часть, соединение не соединение… А так, с миру — по нитке, с подразделения — по бойцу, вот и набралась воинская единица…
Комиссар на шутки полковника не отвечал, он, видимо, был сильно обеспокоен чем-то. Нахмурясь, тронув кончик уса, сдержанно спросил:
— Вы командир?
— Нет, я в роли старшего советника. Командир — лейтенант Ракитин. Вот он…
Сергей Петрович повернул голову. Я шагнул вперед и приложил руку к пилотке. Сергей Петрович, узнав меня, едва заметно откачнулся назад, словно вздохнул, расправил плечи; брови его едва заметно дрогнули и застыли в изумлении. В короткий момент он оценил все, шагнул ко мне и дрогнувшим голосом сказал, протянув руку:
— Благодарю вас, лейтенант, за помощь. — Повернулся к Казаринову. — Извините, товарищ полковник…
Сергей Петрович взял меня за плечо. Мы отошли от группы командиров и бойцов, окружавших повозку полковника, тихо направились к церкви.
— Ваши разведчики говорили что-то о лейтенанте Ракитине, но я не думал, что это ты, Дима…
Я шел, храня стесненное молчание; мне хотелось почему-то закричать: то ли подмывала радость встречи, то ли пережитая минута опасности сказывалась, то ли неосознанный гнев, долго копившийся в душе, просился выплеснуться наружу.
С церковной паперти взлетела, фырча крыльями, воробьиная стайка. Сергей Петрович, смахнув зерна овса, сел на гнилые ступени. Я продолжал стоять.
— Как ты изменился, Дима… — тихо проговорил он, все еще изумленно и сочувствующе оглядывая меня своими черными глазами в сети морщинок. — Трудно?
— Трудности нам не страшны, — отозвался я хмуро, почти враждебно; я понял, что только ему, человеку, который восемь лет учил нас жизни, я могу излить свою боль и получить у него ответы на все мучившие меня вопросы.
— Мы победим, я знаю, — сказал я резко. — Но эта победа нам будет стоить жизней! Почему мы отступаем? За две — три недели, на сотни километров! Армия двухсотмиллионного народа! Лучшая армия в мире! — Горькая, яростная накипь обиды выплеснулась внезапно и бурно.
Сергей Петрович слушал меня, все более поражаясь, будто не узнавал. Мой натиск застал ею врасплох; сняв фуражку, он вытер платком лоб.
— Гитлер напал на нас вероломно, ты это знаешь… он использовал внезапность…
Я подошел ближе к Сергею Петровичу, бросил отрывисто, срываясь на крик:
— А почему мы дали ему возможность напасть внезапно?! И вот могилами устилаем мы землю! Я не хочу умирать. Я хочу жить!
Сергей Петрович быстро встал, взгляд его сделался сердитым.