Очередное важное дело

Брукнер Анита

На остановке на него внезапно нахлынуло чувство, что все вокруг ненастоящее — чувство такое сильное, что ему стало по-настоящему дурно. Он положил дрожащую руку на сердце и, постояв так секунду, вытер пот со лба. Несколько мгновений Герц пытался восстановить самообладание, радуясь, что никто его не видел. Он сам не помнил, как доехал домой в спасительном такси. В постели ему стало получше, и он списал свою слабость на второй бокал вина, который неблагоразумно выпил. Спал он ужасно. Наступление утра он встретил с облегчением, чего едва ли мог ожидать.

7

— Это было похоже на облако, — объяснил он доктору. — Как будто меня окутало облако, или то, из чего они состоят. Такое непрозрачное. Я не могу иначе это выразить, хотя мне пришлось подыскивать сравнения для себя самого. Единственное, что мне пришло на ум, это то, что Фрейд пережил на Акрополе.

—

Простите?

— Фрейд писал о чувстве нереальности, которое охватило его, когда он осматривал Акрополь. Он испытал сильную тревогу, и состояние дурноты вдобавок, хотя сознания не терял. Тогда, будучи Фрейдом, он придумал объяснение: ему стало нехорошо оттого, что он пошел дальше своего отца. Другими словами, он достиг образа жизни — в денежном отношении, в плане карьеры, — которого не удалось достичь его отцу. Он вышел за отцовские пределы. Фрейд знал, что его отец не мог бы себе позволить такую экскурсию, поэтому в некотором смысле он предал его, он его обскакал. Очень красивая теория, согласитесь. Я тоже пошел дальше своего отца, который был трудягой и несчастным человеком. Вы не думаете, что я, возможно, испытал нечто в этом роде?

— Когда вы в последний раз измеряли давление?

— Ну, относительно давно. Ваш предшественник, доктор Иордан… Кстати, что с ним случилось? Такой молодой…

— Он уехал в Девайзес, там его ждет практика тестя. Ему не терпелось выбраться из Лондона. В Лондоне врачам приходится очень нелегко.

— Да, об этом много говорят.

— Сейчас я измерю вам давление. Закатайте рукав, пожалуйста.

На стене позади стола доктора висела нелепая акварель с какими-то лодками на фоне заходящего солнца.

— Это вы сами писали? — вежливо спросил он.

— Моя жена.

— А-а.

У нас весь дом ими увешан. Н-да, высоковато. Даже слишком. Я вам выпишу кое-что от давления. — Он сверился с компьютером. — Я вижу, доктор Иордан прописывал вам нитроглицерин. Вы его принимали?

— Это такие шарики, которые кладут под язык? Нет. Я ничего не принимал. Я предпочитаю не пить лекарств. Я и видел-то его, наверное, один раз. Доктора Иордана, я имею в виду.

— Они вам помогут, если с вами повторится нечто подобное. Глупо пренебрегать таблетками. Они для того и служат, чтобы помогать.

— О, я ношу их с собой. — Он похлопал себя по карману. — Но я предпочитаю знать, что со мной происходит. А что вообще со мной такое? Я ведь не болен.

— Вы уже не молоды. С вами уже бывало такое?

— В общем-то, нет. Небольшая слабость иногда. Я всего один раз, кажется, обращался к врачу.

Он вновь подумал о немецком докторе из Баден-Бадена, который был в буквальном смысле врач от бога. Герц защитным жестом прижал ладонь к сердцу. Доктор этого не видел, поглощенный своим компьютером. В тот момент Герц решил больше к нему не обращаться. Он, несомненно, был весьма компетентен, но, по мнению Герца, не обладал артистическим или даже поэтическим умением сопереживать, которое позволило бы ему понять чужой недуг. А недуг Герца остался при нем, не в каком-то физическом выражении, но в виде того же облака, маячащего на горизонте сознания. Всю жизнь он был не здоровяком, но устойчивым к болезням, поскольку ему необходимо было беречь окружающих от знания о своей слабости. И бывали моменты слабости, но он беспрестанно преодолевал ее, чтобы не беспокоить родителей и даже собственную жену. Таким путем он выработал некоторый иммунитет к физическим немочам, однако все время отдавал себе отчет в том, что эта защита может рухнуть. До сих пор он не сгибался ни под серьезными заболеваниями, в чем его заслуги не было, ни под пустяшными, в чем она была. Он по своему опыту знал, что хороший ночной сон даст ему силы встретить новый день, и обычно так именно и было, но в последнее время он спал ужасно, а иногда просыпался в панике, с сильным сердцебиением. В такие ночи, точнее, ранние утренние часы, он благодарил судьбу за то, что живет один и может не торопясь совершать все утренние ритуалы, и за это время его сердце успокаивалось. Потом, в течение дня, он больше не испытывал таких ощущений и приписывал свой трепет кошмарному сну, который не разбудил его, но был достаточно тревожащим, чтобы дать о себе знать в виде начинающейся тревоги. Он говорил себе, что изменение восприятия, какое возникает под действием кошмара, может иметь физическое отражение. В то же самое время он жаждал уловить хоть какую-нибудь информацию, содержавшуюся в том забытом сне.

Вчерашнее происшествие встревожило его настолько, что он записался на прием к врачу, но теперь, после осмотра, решил, что инцидент исчерпан. Эта консультация разочаровала его: компьютер, акварель, странно отсутствующий вид у самого

доктора — все это вызвало у Герца недовольство, граничащее с гневом. Это было ново: он не отличался вспыльчивостью. Но тут почувствовал, что вежливость вот-вот его покинет. Ему хотелось больше общения, ему требовалось больше, чем можно было тут получить, и он сам признавал, что это часть его несбыточной мечты о близости, интимности. Его фрейдистское сравнение оказалось для врача пустым звуком, тогда как для него это было важно. Если бы слабость предыдущего вечера можно было отнести на счет неких глубоко метафизических причин, это вдохновило бы его на дальнейшую борьбу. Если же, паче чаяния, оказалось бы, что он чисто физически сдает — он вступал на более зыбкую почву. При всей своей вере в дихотомию отдаленной мотивации и непосредственных причин, он знал, что разум не может всегда обманывать тело и что тело, которое все принимают как данность, может в любой момент оказаться хрупким и, хуже того, предательским. Он предпочитал считать, что его сердцебиение вызвано гневом на эту консультацию, которая в его глазах была нудным спектаклем и в очередной раз пожалел о степенном, убеленном сединами немецком докторе — как давно это было! — даже пожалел о своей былой стойкости, которой почти не осталось. Он не хотел умирать, но все же еще меньше хотел уступать болезни, поскольку она вынуждает прибегать к чьей-то помощи. А та помощь, которую он мог получить, была, по его мнению, недостаточной. Больше всего его угнетало ощущение, что он нагоняет скуку на этого человека, тратит его время, излагая не просто характерные симптомы, обычные, по-видимому, для всех стариков, а стремясь заинтересовать его предположениями явно дискредитированного толка. Фрейд теперь уже не в моде: молодые люди, особенно молодые врачи, не тратили на него время. Герц обратил свой гнев на себя, почувствовал, какой он запутавшийся и глупый, и приготовился уйти, поскольку видел, что собеседование окончено, что компьютер уже изрыгает рецептурный бланк, что он находится на чужой территории, где только бесспорно физическое имеет значение, а всякие теории можно отметать не глядя.

— Я вас попрошу ежедневно принимать лекарство от давления и через несколько недель снова прийти на прием. Люди вашего возраста должны относиться к давлению серьезно.

— Значит, вы думаете, что все дело только в давлении?

— Больше я пока не могу сказать. Вы производите впечатление вполне крепкого человека.

Но откуда ему знать? На исследование это совсем не тянет. Прежде всего, оказалось, что это удивительно утомительно. Он попытался представить себе доктора дома, с женой-акварелисткой, но необходимые образы не являлись.

— Вероятно, вы уходите в отпуск? — спросил он, в последней попытке установить какую-то взаимность, пусть даже на условиях доктора.

— Я уже отдыхал пару недель. Я предпочитаю брать отпуск зимой. Сбегаю от всех этих зимних болезней. — Он заговорщицки засмеялся.

И Герц сразу же постиг суть этого человека. Он просто не был создан для профессии врача, ненавидел медицину, ненавидел доброту, которая вменялась ему в обязанность, даже ненавидел себя за это эмоциональное фиаско — в его понимании. Вот чем объяснялась его угрюмость, его предпочтение компьютера живому телу, его слишком ощутимая добросовестность.

— Вы из семьи медиков? — спросил он, чтобы проверить свою теорию.

— Да. Вы очень догадливы. Предполагалось, что я пойду по стопам отца.

— Трудно было бы не оправдать его надежд, верно ведь?

— О да. — В его голосе Герц услышал целый сонм подавляемых желаний.

— Действительно, трудно сопротивляться пожеланиям близких. — «А вам бы стоило заняться чем-нибудь другим, все равно чем, — подумалось ему. — Вы хотели свободы, а вам ее не дали. Вы вполне успешно делаете необходимое. Вы своего рода управляющий для больного. Но на самом деле врачевание — это не управление. Так же как и не искусство. А медицина, уж конечно, самое высокое из искусств, разве не так? Что не могут сказать нам Лоррен и Тернер, находится в ваших руках. Это задача для священника. И человек истинной проницательности не повесил бы в кабинете акварель жены, даже если бы это вызвало разлад в семейных отношениях».

— Носите таблетки с собой, — сказал доктор. — Положите под язык один шарик, если снова почувствуете себя плохо.

Он встал с видимым облегчением, передал Герцу рецепт.

— Медсестра проверит ваше давление. Просто зайдите через пару недель, без записи.

Герц положил бумажку в карман. Он будет принимать эти таблетки или, вернее, попробует. В интересах науки он даст медсестре измерить кровяное давление. После этого он уже, вероятно, ничего делать не будет, полагаясь на исконное знание себя в борьбе с теми испытаниями, которые ему уготованы судьбой.