Очерк и публицистика
Шрифт:
Дабы унять досаду, выпили мы с Леонардом две припасённых бутылки родимой, глядя с уральской кручи на жалкий лишай островка, оплетённого мёртвой водой. И вдруг Леонард поднялся во весь свой двухметровый рост и хрипло бросил через плечо:
— Ну, я поплыл!..
И — съехал с неимоверной крутизны, как на саночках. Я — за ним. Гляжу, а он (всё-таки бывший спортсмен-пловец!) кромсает телом тяжёлую, плохо гнущуюся воду. Зачем плывёт?.. Неведомо. Словно тянет его мощный магнит островка. Может, тянет затем, чтобы на всю оставшуюся жизнь закалить этими глухими водами отчаяния, под которыми — чешуйчатое чудо деревянного кремля, неотпетые избы, кузницы-утопленницы, спёртый ужас подводного кладбища?..
Страшно плыть через такую реку. Я бы всех радетелей наших —
А Леонард, достигнув островка, но не выходя из воды, положил седую голову на торчащий из реки камень-одинец, точно на подушку, и задремал, окружаемый серебром мелкой рыбёшки…
Потом уже иеромонах отец Савватий, подвижник ближнего монастыря, узнав о великом постниковском заплыве, поведает, что Постников, сам того не зная, повторил подвиг святоборца Тихона Вятского, какового пять веков назад Строгановы, облыжно обвинив в поджоге, сбросили прямёхонько с оной кручи, с коей ныне сверзился Леонард. Тогда, как гласит предание, живой и невредимый Трифон встал на камень, выглянувший из воды, и, пристально взирая снизу вверх на своих обидчиков, поплыл на нём, как на лодии…
Мытые-перемытые косточки русских людей и два найденных мраморных памятника Постников перевёз в свой парк истории реки Чусовой. Подле храма святого Георгия нашли приют сирые надгробья, а взбаламученный прах (помните философа Николая Фёдорова и его главную мысль о собирании праха предков?) тут же, рядом с поруганным мрамором, предал Леонард земле. Жителям канувшего в Лету Нижне-Чусовского городка знак памятный установил.
По другую сторону храма — ещё один знак. Прекрасный своей грубостью камень-известняк, перевитый колючей проволокой, специально выкованной и укрупнённой под стать камню. На камне — буквицы, выстраивающиеся в стихотворный метр: «Заблудилась душа моя в звёздах. / Закричал я во сне и проснулся. / Поздно жизнь мне менять, но не поздно / Лба холодным трёхперстьем коснуться. / Обратить свои очи к востоку, /Вспомнить восемь стихов от Матфея / И предаться слезам и восторгу, / Перед словом Господним немея». Ниже значится: «Эти строки были выцарапаны на крышке бетонного стола в штрафном изоляторе пермской политзоны № 36 писателем Львом Тимофеевым».
Чусовая — река-ловушка. Ермаку она была сопроводительница, Мамину-Сибиряку — красной девицей. А вот братьев Твардовских, бежавших из ссылки, изловили не где-нибудь, а в городе Чусовом. Главный редактор благовещенской газеты «Русский берег», сподвижник Александра Вампилова, автор щемящих рассказов Борис Черных проходил до этого «стажировку» на берегу всё той же Чусовой, до которой, оказывается, было рукой подать из 36-й политзоны. Оттого и замыслил Постников возвести «Музей писательских судеб», где в магическом кристалле реки Чусовой отразилась бы текучая истина её истории. Прижизненными экспонатами этого музея стали и Виктор Астафьев, написавший в вахтенном журнале здешнего колбасного завода свой первый рассказ «Гражданский человек», и отбывавший тут раннюю авантюрную юность поэт Юрий Влодов, запустивший в народ долгоиграющее двустишие «Прошла Зима. Настало Лето. Спасибо Партии за это», и многие другие крылато-едкие строки, и божедумный литературный критик Валентин Курбатов, будучи старшеклассником, подбиравший (как рассказывал Астафьев) чинарики у чусовского железнодорожного переезда, и главный редактор журнала «Москва», мужественно-нежный прозаик Леонид Бородин, создатель романтической повести «Женщина в море» и провидческой «Царицы смуты», которую он начал писать в бараке особого режима на берегу всё той же реки.
В минувшем мае, несмотря на мучившие его боли в позвоночнике, он успел пройтись по улочке русского сопротивления. Эта улочка совпала с его душою, о чём Леонид Иванович, в противовес увиденному ранее, по дороге, написал в очерке «Пермь в осаде», вышедшем в девятом номере его журнала за 2011 год. Мало того, что у обоих —
Здесь же, в одном из домиков уральского града Китежа, протекал и наш с Бородиным вечерний разговор — под диктофон, возможно, один из последних в жизни писателя. Бывший узник «Перми-36», единственный русский на весь барак особого режима, до того как приехать к Леонарду, почти через четверть века после освобождения посетил места своего бывшего узилища, где сегодня создан мемориальный центр истории тоталитаризма. Здесь каждое лето проходит не то фестиваль, не то форум «Пилорама» с участием заезжих рокеров, бардов, сатириков, митьков, забугорных консулов, демократических краснобаев, токующих на фоне надувания пляжных матрасов, барражирующих купальников и плавок, визга плещущихся в речке, подогретых несметным количеством водки и пива. Вот тогда-то Леонид Иванович сокрушённо вздохнул:
— Грустно слышать о том, что наша зона превращается в рок-концерты и смехопредставления на костях!
А по поводу выступления в бывшей политзоне Виктора Шендеровича и прочих кадровых смешистов выдал:
— Даже в кошмарном сне такого не представлял. Как я погляжу, они тут себе турбазу устроили?!
Общение с Бородиным, его бескомпромиссный текст «Пермь в осаде» и реплика, брошенная во время гощения у Постникова насчёт сидельцев по-литзоны, националистов из республик СССР: «Да они только и мечтали о том, чтобы развалить страну!», не могли не повлиять на… художественное отношение Леонарда к «Перми-36» и фестивалю-форуму «Пилорама».
Все экспозиции в «Музее писательских судеб» — дело рук самого Постникова. Однажды он поручил музейную переустановку дипломированным специалистам. Те усердствовали, пыхтели, развешивали, но пришёл Леонард, глянул — и всё заново переиначил. Сам себе редактор, художник и дизайнер. Но сие не означает, что ежели Постников чего-то в музее разместил, то это намертво. Нет, с течением времени и отзываясь на оное, музей меняется в данном ему пространстве, стиснутом размерами небольшого дощатого домика. Недавно я в этом лишний раз убедился.
«Стена Бородина» дополнилась любопытной авторской композицией основателя этнографического парка. Искусствоведы нарекли бы это инсталляцией: деревянная кисть руки с вытатуированным на ней американским флагом, держащаяся за сдвоенную зубчатую пилу, которая занесена над контуром… советской Империи. И — строки пермского поэта Александра Зубкова:
Ночь. Пилорамы вздыбленные звенья, Крест-накрест расчертившие луну. Здесь закалялась воля поколенья, Готового распиливать страну.Бородин был одним из немногих, кто не распиливал. Сколько мог, он вынашивал и сберегал Россию в собственном сердце. Пока оно не разорвалось. Очевидно, он об этом знал, потому что несколько раз повторил, имея в виду нашу личную с ним договорённость:
— Успевайте!..
Леонид Иванович, здесь, на чусовской земле, где вам пришлось умирать и выжить, вас помнит улочка русского сопротивления, как помнят вас в разных концах России другие улочки и улицы, одна из которых — пробьёт сей взвешенный час! — будет названа улицей Леонида Бородина. И она непременно пересечётся с улицей Леонарда Постникова.