«Очерки Дона» А. Филонова

Месяц тому назад говорили мы о литературных деятелях, являющихся в провинции, и указывали, между прочим, на г. Фирсова как на человека, которому провинциальная жизнь не помешала быть вполне живым и современным {1} . Теперь перед нами лежит новая книга, тоже сочиненная в провинции, но уже подающая повод к соображениям совершенно другого рода. Автор «Очерков Дона» г. Филонов – человек петербургский и не без некоторого шику старается дать заметить это читателям своей книги. Разбирая игру одного актера в роли Хлестакова, он замечает, что у актера этого «тону петербургского совсем не выказалось»; говоря о Московской улице в Новочеркасске, г. Филонов вспоминает о «Невском проспекте, на котором красуются огромные дома и магазины с разноязычными надписями». В самом начале своих очерков автор говорит: «Не вспоминаю о тягостной для меня разлуке с Петербургом, где я получил окончательное образование», и пр.

Итак, мы имеем дело с петербургским человеком, занесенным судьбою в провинцию и делающим над нею свои наблюдения.

Посмотрим же, что такое он пишет.

К крайнему удивлению нашему, г. Филонов, «получивший в Петербурге окончательное образование», оказывается простодушным и наивным ребенком, которого интригуют и удивляют самые простые вещи, известные самому незрелому отроку. Он, например, удивляется, что в Новочеркасске есть улицы, по которым ездит много экипажей и ходит много народу… Это необыкновенное явление он описывает таким образом: «Почти на верстном протяжении улицы, в два ряда, не мешая друг другу, едут охотники и охотницы до катанья; коляски, кареты, щегольские санки, закрытые и открытые экипажи – все это гремит и летит пред твоими изумленными очами» (стр. 11). Завидно то окончательное образование, которое г. Филонов получил в Петербурге: поживши в столице и походивши но ее улицам, он изумляется, видя, что люди ездят по улице в два ряда, не мешая друг другу!.. Не меньшего удивления автора заслужило и то обстоятельство, что в Новочеркасском соборе певчие поют, а народ молится. Вот его описание:

Сообщу тебе свои впечатления после того, как я был и первый раз за обеднею в соборе. Служил тогда высокопреосвященный Иоанн, архиепископ Донской и Новочеркасский; пели певчие, разделившись на два хора – собственно архиерейские и войсковые. Торжественность служения архиерейского, тихий голос старца архипастыря, набожно молящийся народ, которым была наполнена вся церковь, всеобщая тишина – все это глубоко тронуло меня. Не забуду долго первой обедни, которую я слушал в Новочеркасске. Где я ни был после того, везде расхваливал певчих и их согласное пение… После моего двухнедельного пути слушание обедни в соборе было истинным счастием и покоем; редко человеку посылается в жизни подобный благочестивый праздник сердца, когда, сбросив все до одной суетные мысли о мире и себе, живешь уже другою жизнию; кажется, сейчас бы поднялся с земли и улетел, куда несется мысль, окрыленная молитвою и пламенеющая огнем ее (стр. 12).

Не будем говорить о красотах слога в этом описании, но не примечаете ли вы в нем, что торжественность архиерейского служения, пение певчих, народ, наполняющий церковь и молящийся, – представляют для автора как будто что-то невиданное, чрезвычайное, неожиданное… Неужели же, в самом дело, автор, получая в Петербурге окончательное образование, не предполагал найти ничего подобного в русских губернских городах?

Интересно также, что автор, отправляясь в Новочеркасск на житье, ничего не знал о тамошнем памятнике Платову и тоже пришел в изумление, увидав его. Описывая в письме к другу свои первые впечатления в Новочеркасске, г. Филонов рассказывает: «Здесь стоял памятник. Кому? – я не знал». Описав потом очень хорошим слогом памятник, «его устремленные вдаль очи, грозную осанку, богатырскую, могучую грудь, руки» и пр., г. Филонов снова вопрошает: «Кто же он, этот величественный воин?» И на вопрос этот отвечает, не без пафоса, следующим образом:

Читай, мой друг, читай надпись: «Атаману графу Платову за военные подвиги с 1770 по 1816 годы – признательные донцы». Мое слово не в силах высказать всех мыслей и чувствований, закипевших теперь во мне. Мальчиком, мальчиком я почувствовал себя при взгляде на могучего Платова; стоя у подножия этого мужественного ратника, грозы действительно грозного Наполеона I, я не нашел слов в своем сердце для приветствия незабвенному в истории России и в сердце каждого русского атаману войска донского. Так пусть же «Певец в стане русских воинов» {2} на своей «боевой лире» прогремит ему песнь (стр. 7).

И затем приводится куплет из «Певца»…

Как видно из некоторых мест книги, г. Филонов – учитель русской словесности в новочеркасской гимназии. Из других мест видно, что он – человек еще очень молодой, человек нового поколения. Вот некоторые подробности, сообщаемые им о себе в письме к другу от 1 февраля 1856 года:

Я увидел Новочеркасск. Церковь показалась прежде всего; при взгляде на нее я сотворил молитву… Не сочти за лицемерие этого откровенного моего признания. Представь – ведь ехал «юноша», по воле государя, в первый раз на должность, юноша, взятый на седьмом году от отца и матери в школу, под царское крыло, гревшее и хранившее его целые шестнадцать лет, – ехал в город, дальний и от родины и от места образования: представь это а не удивишься, если была тронута душа при виде города, где впервые суждено было мне начать свою службу царю. Поколебалось сердце; не стало в нем силы; не нашлось крепости… И вот, как будто в успокоение волнующихся мыслей, восстала церковь на привет новому члену общества; она издали текла(!) к нему, как отец к своему сыну, и говорила: «Мир тебе!» Благословенна Россия! Везде на ее земле – прежде виднеется крест церкви, потом дома и после уже люди: это знак того, что вера – первый спаситель русского человека; что без нее не увидит он ни родного дома, ни родимых родителей, ни всех присных сердцу (стр. 6).

Мы привели этот отрывок затем, чтобы 1) показать читателям, что г. Филонов, по собственному сознанию, еще юноша; 2) чтобы дать образчик слога, которым он пишет; 3) чтобы раскрыть, хотя отчасти, возвышенность его стремлений. Рассмотрев три указанные пункта и припомнив, что г. Филонов – учитель гимназии, читатели сами

могут вывести заключение о благотворности того влияния, какое должен иметь подобный учитель – на слог своих учеников. Всякий, кто учился в какой-нибудь школе, может припомнить, что значит для подрастающих мальчиков новый, молодой учитель, особенно по такому предмету, как словесность или история. Некоторые почтенные люди полагают, что ученикам решительно все равно, каково преподавание учителя, и что они интересуются только тем, строго или не строго будет он ставить баллы. Не знаем, – может быть, так и было в те времена, когда учились эти почтенные люди. Но теперь совсем не то. Поговорите с любым гимназистом четвертого, даже третьего класса: вы убедитесь, что только отъявленные лентяи да первые ученики ценят учителя по тому, как он расставляет баллы. Большинство же ищет в учителе – сведений, ума, направления… да, направления даже. Несколько лет тому назад мы знали учителя, которого ученики не терпели за то собственно, что он в свои уроки постоянно старался ввертывать молчалинские правила. Конечно, такие учителя встречаются всего чаще между людьми устаревшими, отсталыми, отжившими, которые держатся на своих местах по какому-то непостижимому упорству, вопреки всем желаниям и требованиям – не только учеников, но и начальства. Нам привелось слышать, как однажды на пароходе какой-то старик рассказывал о своей сорокапятилетней службе в учебном заведении. «Уж чего со мной мальчишки ни делали, – говорил он, – и смеялись, и ругались, и не кланялись, и бить собирались, – а я все оставался. Пенсию выслужил – и все-таки остался. Раз меня вечером за углом подкараулили и чуть голову не проломили; а я через неделю выздоровел – и все-таки остался. В другой раз чернильницами меня забросали; что же? их перепороли, – а я все-таки остался…» и т. д.

Разумеется, подобный учитель не слишком много пользы может приносить своим питомцам. А между тем в массе молодежи всегда есть искренние, теплые стремления к знанию, к правде, к живой деятельности мысли и воли. Понятно, что ученики с таким доверием и радостью обращаются ко всему молодому, выбирают своими любимцами учителей новых, которые сами только что сошли со школьной скамейки и, следовательно, лучше могут сочувствовать всем юным порывам. Старые учителя имеют для учеников не то одно неудобство, что они часто не следят за современными успехами науки. Это бы еще не могло развести их с молодежью. Но беда в том, что у старых людей самый склад мыслей обыкновенно бывает уж совсем другой, нежели какой нужен для молодежи. И это особенно надо сказать о нашем обществе, для которого ход развития облегчается предшествующей европейской историей и потому совершается скорее, чем до сих пор совершался у других народов. У нас для каждого поколения меняется задача жизни, каждое поколение видит себя в новой обстановке, в новых условиях деятельности. Несколько месяцев тому назад мы подробно говорили об этом, рассуждая о том, почему человек, двадцать лет тому назад являвшийся мощным Печориным или привлекательным Рудиным и внушавший к себе всеобщее сочувствие, теперь уже есть не что иное, как жалкий, негодный Обломов {3} . Теперь чувствуется настоятельная надобность в деле – настоящем, серьезном деле, а не в блестящих фразах и не в переваливанье из кулька в рогожку. На дело это нет уже мужества, нет воли у нас, у всех нас, несчастных мучеников собственной лени и апатии, у всех нас, балованных трусов, еще сильно захваченных обломовщиной… Но мы уже поняли весь вред, всю гадость, всю презренность этой обломовщины, и мы не будем иметь духа поставить ее правилом и идеалом жизни для своих детей и учеников. Они вырастут, они должны вырасти с любовью к делу, с готовностью стоять за правду и не щадить ничего для поражения зла. Они внесут в свою деятельность —

Необузданную, дикуюК лютой подлости враждуИ доверенность великуюК бескорыстному труду… {4}

Именно эти люди сидят теперь на скамейках гимназий и уездных училищ; именно они должны совершить то дело, которое пришлось не под силу нам и которое с высот печоринского байронизма, через рудинский пафос, повергло нас в навозную кучу обломовщины. Наше дело теперь уж второстепенное: мы должны подготовлять ту обстановку, которая могла бы благоприятствовать благому делу возрастающего поколения; мы должны помогать возникающим деятелям, благословляя их на тот путь, которого нам не суждено было пройти, и откровенно рассказывая им, как ничтожны, вздорны и призрачны были все препятствия, которые остановили нас, – как пошлы и бестолковы были все иллюзии, которые задерживали нас на месте. И благо нам, если хоть на это станет нас, если хоть полной искренностью и отсутствием претензий на благоговение пред нами новых деятелей выкупим мы нашу прошедшую обломовщину!..

Но – боже мой! – куда занеслись мы, о чем мы заговорили, по поводу г. Филонова!! К нему-то уж никак нельзя приложить всего, о чем мы толковали: он сам еще юноша, и притом наивный, ничего не ведающий юноша! Он представляет любопытный пример того, каким образом можно получить в Петербурге окончательное образование и быть совершенно невинным младенцем относительно всех предметов природы и общежития. Что, например, в степи летом жарко бывает, – он этому удивляется и записывает; что вода напирает на затопленную барку и заставляет ее скрипеть, – этого он понять не может; наехавши на водоворот, он не может разгадать, что это такое… Мы не выдумываем на г. Филонова и в доказательство приведем его собственный рассказ о его наблюдательности во время поездки на лодке по Дону с одним малороссом: