Очерки истории европейской культуры нового времени

Малинкович Владимир

Сама идея нации и национального государства получила свое оформление буквально накануне революции (в работе аббата Сиейеса «Третье сословие»), но возникла она на основе теории о «естественных правах человека» и общественном договоре, о котором французы узнали от тех же энциклопедистов и, конечно, Руссо. Именно на этой теории основывается принцип равных для всех прав человека. Вооруженная идеологией, подготовленной энциклопедистами и Жан Жаком Руссо, общественная сила, представляющая преимущественно третье сословие, но выступающая от имени всей нации, довольно скоро превратилась в силу политическую, которая повела за собой широкие народные массы на штурм Бастилии (и всего старого мира). И сразу же после победы Французская революция

закрепила демократические принципы во «Всеобщей декларации прав человека и гражданина». После Франции «бастилии» пали в других странах, и менее чем через сто лет в Западной Европе от прежних феодальных порядков, по сути, ничего не осталось.

Накануне Французской революции, во времена, когда жили энциклопедисты, все выглядело, однако, несколько иначе, чем после нее. Сегодня «ни для кого уже не тайна, – пишет Юрген Хабермас, – что проект капиталистического общества не сдержал своих обещаний». Случилось так, думается, потому что частная собственность получила неограниченную свободу, потому что ее безопасность приравнивалась (и приравнивается) к безопасности человеческой жизни. Впрочем, Руссо и даже Гольбах в свое время такую опасность предсказывали.

Гольбах, в частности, предполагал, что при определенных условиях кому-то удастся путем хитрости и обмана присвоить себе результаты труда других людей. А потому считал, что в соответствии с требованиями «морального закона» следовало бы периодически проводить перераспределение собственности – на основе взаимной договоренности между богатыми и бедными. Но моральный закон, по Гольбаху, основывался, как мы знаем, на принципе разумного эгоизма. И очень трудно поверить, будто эгоизм богача окажется разумным настолько, что он согласится передать бедным какую-то часть своей собственности. Гольбах, надо сказать, об этом догадывался и рассчитывал на помощь государства в данном вопросе. Однако государственная власть, которая после буржуазных революций оказалась зависимой от крупного капитала, ничего перераспределять не собиралась. Лишь после того как в Европе к государственному управлению пробились социал-демократы, какое-то перераспределение доходов стало реальностью (при помощи налоговой политики и т. п.), но лишь в очень ограниченных объемах.

Руссо же, как известно, всегда был принципиальным противником частной собственности и имущественного неравенства. Его идеи взяли на вооружение якобинцы, а потом многие социалистические и коммунистические движения, преимущественно ультралевого толка. Но все их попытки ликвидировать частную собственность и имущественное неравенство совершались при помощи государственного (или антигосударственного) террора. И это не было случайностью, проявлением злой воли тех или иных политиков. Чтобы могла реализовать себя единая общенародная воля, необходимо было преодолеть социальную дифференциацию, сделать общество гомогенным. А это возможно лишь путем принуждения. Что признавал и сам Руссо, который писал: «Чем менее сопряжены между собою отдельные воли и воля всеобщая, тем более возрастает принудительная власть».

Проблема согласования между собой требований социальной справедливости и принципа прав человека оказалась намного сложнее, чем предполагали энциклопедисты и Руссо. До революции главными противниками свободного развития общества были деспотическое государство и церковная догматика. Против них и направляли, в основном, острие своей критики просветители. О том, насколько опасной для общества может стать власть капитала, большинство из них тогда не задумывалось. Руссо эту опасность видел, но его предложения по ее возможному предотвращению были излишне радикальными.

Кант попытался развить мысль Руссо о всеобщей воле по-своему. В «Метафизике нравов» он писал о том, что законодательная власть может осуществляться только от имени объединенной воли народа и что эта воля не должна поступать с кем-либо не по праву. Дабы объединенная воля была правовой

и справедливой, ее законодательные решения должны быть согласованы таким образом, чтобы «каждый в отношении всех и все в отношении каждого принимали одни и те же решения», т. е. чтобы и общее благо не пострадало, и права личности не были нарушены. Замечательное предложение, но как его реализовать на практике, никто не знал и не знает. Более того, даже возможность выработки системы консенсусных ценностей в нашем безбожном мире пока не просматривается. Категорический императив Канта, которым должны были бы руководствоваться люди, чтобы принять согласованное и справедливое в отношении всех и каждого решение, основан на принципе морального долженствования, а тот, в свою очередь, на чувстве сопричастности человека к мировому всеединству. Чувство же это с утратой религиозной веры начало потихоньку атрофироваться и сегодня, увы, присуще далеко не всем и, уж точно, не всегда. Так возник своеобразный замкнутый круг. Энциклопедисты, по-видимому, о такой возможности даже не подозревали, а потому были скорее оптимистами, чем пессимистами. Надеялись на исторический прогресс.

Надо признать, что эти надежды в какой-то мере оправдались. Капиталистическая система хотя и не сдержала всех своих обещаний, но смогла создать современное индустриальное общество, достаточно мощное для того, чтобы препятствовать всяким альтернативным переменам. И теперь, писал Герберт Маркузе, «в развитой индустриальной цивилизации царит комфортабельная, покойная, умеренная, демократическая несвобода». Да, именно несвобода. Общественная система, провозгласившая своим основным приоритетом свободу личности, на самом деле эту свободу подавила. И тем самым выявила свою иррациональную сущность. Хотя ее провозвестники-энциклопедисты предполагали, что основываться она будет на чисто рациональном мировосприятии. Парадокс, каких немало в истории.

Заметим, что, подавляя волю индивида, эта система старалась никак не демонстрировать свою репрессивность. Постоянно повышая жизненные стандарты большинства, она способствовала накоплению огромных интеллектуальных и материальных ресурсов, которые использовала как средство подкупа общественности. А потом уже всегда умеренное и благодушное общество утверждало свое господство над индивидом. Если быть точным, то само это общество, заставляющее людей отказаться от своей индивидуальности и всякой личной ответственности в пользу властей предержащих, было всего лишь жертвой системы, основанной на принципе максимального извлечения прибыли.

* * *

Вольтер и энциклопедисты (за исключением, пожалуй, Руссо) не были мыслителями такого же масштаба, как Декарт, Ньютон, Кант или Гегель. Но то, что они сделали, было сделано в нужном месте и в нужное время. Франция тогда была культурным центром Европы, а потому идеи, оттуда исходившие, довольно быстро становились идеями общеевропейскими. Кроме того, к тому времени во Франции уже была подготовлена почва для радикальных политических и социальных перемен, и революция, которая там вызревала, в силу роли, которую эта страна тогда играла, не могла быть, подобно голландской или английской, только локальной и должна была распространиться (и распространилась) на всю Европу. А потому деятельность вольтерьянцев, формировавших идеологию Французской революции, решающим образом повлияла на ход истории.

Несомненно, энциклопедисты немало потрудились для того, чтобы Европа вышла из хаоса, порожденного столкновением противоречивых идей и разнонаправленных духовных устремлений, на магистральную дорогу прогресса – в эпоху Просвещения. Не скажу, правда, что это событие мне видится исключительно в розовом свете. Плоды просвещения оказались настолько вкусными, что многие сегодня довольствуются только ими и не нуждаются более в духовной пище.

Почему Гоголь сжег «Мертвые души»?