Очерки по истории русской церковной смуты
Шрифт:
Трудно было не слушать, еще труднее было с ним спорить: непоколебимая уверенность слышалась в каждом слове, казалось, протопоп Аввакум воскрес из мертвых. Но это был Аввакум, возросший на дрожжах русской общественной критической мысли; универсальная образованность Антонина не уступала эрудиции Введенского. Спокойно, ясно, все тем же окающим, громыхающим голосом приводил он имена всемирно известных ученых, биологов, физиков, богословов. Легко и свободно, без запинки, цитировал их на трех языках. В этом не было ни щегольства, ни фатовства… Он вел себя в науке как в своем хозяйстве… И тут же, легко и просто, он спускался к обыденной жизни, приводя простые кухонные
Блестящий популяризатор, епископ Антонин не боялся грубых, обыденных, неожиданных оборотов, сравнений, режущих ухо, привыкшее к тому, что о Боге говорят медоточивыми, елейными оборотами. Так мог говорить только глубоко религиозный человек, который видеть привык Бога не только в храме, но и в жизни, который сумел пронизать Им всю свою обыденную жизнь и быт.
Наибольшее нарекание вызывало у Д'Эрбиньи знаменитое в то время популярное объяснение Антонином догмата Пресвятой Троицы (сравнение с экипажем). Между тем это сравнение, несмотря на свою кажущуюся экстравагантность, живо напоминает святоотеческие образы — те времена, когда люди еще не заперли религию в стенах храма, окружив там Бога внешним почитанием — очевидно, для того, чтоб как можно реже вспоминать о нем в жизни. Пример Антонина близко напоминает сравнение св. Спиридона, епископа Тримифунтского, который на Никейском Соборе привел известный пример с глиняным горшком (глина, вода и огонь, соединенные в неразрывном единстве).
Антонин, проповедовавший в Москве 20-х годов, где улицы были заполнены пролетками, привел пример также из обыденной жизни. «Что такое экипаж? — спрашивал он. — Соединение трех: кучера, лошади и коляски. Отнимите одного из них — и экипажа не будет, ехать он не может… Вот вам пример триединства из обыденной жизни». Это многих шокировало, но запоминалось навсегда и было понятно каждой папертной сТарушке. И тут же неожиданный взлет: проповедник приводил другие примеры (из Канта и Гегеля) — и лились вдохновенные речи о Предвечной, гЛубинной Тайне Триединства.
Введенский имел много подражателей. Антонину подражать было немыслимо — так говорить мог только он один.
Изумительный оратор, епископ Антонин был и замечательным литератором. Стиль Антонина, тяжелый, шероховатый, изобилующий безграмотными (с точки зрения обычной) оборотами, великолепно передает его мысль, оригинальную, самобытную, которая не укладывается ни в рамки приглаженного журналистского языка, ни в елейные обороты семинарского красноречия, ни в бюрократические канцелярские параграфы.
Когда читаешь Антонина, невольно вспоминаются и следующие строки из тургеневского письма Л.Н.Толстому: «Вы всегда безграмотны: иногда, как гениальный писатель, преобразующий язык, — иногда, как пехотный офицер, пишущий письмо своему другу в окопах».
Безграмотность Антонина — это безграмотность и Л.Н.Толстого, и Ф.М.Достоевского, — безграмотность гениального мыслителя, для которого тесны грамматические рамки.
Антониновский юмор, тяжеловатый, народный, соленоватый, тоже не имел подражателей. Часто обвиняют Антонина в пристрастии к грубым выражениям, но этого пристрастия не было: Антонин прибегал к ним лишь тогда, когда надо было разоблачить лицемерие и фальшь. Когда на пути Антонина вставали предательство, подлость, корысть под маской елейного пустосвятства, Антонин одним рывком, не стесняясь в выражениях, срывал маску лицемерной святости.
Здесь нам хочется вспомнить один эпизод, вернувшись несколько назад, к 1922 году.
Летом 1922 года, когда Антонин был председателем
Тут же произошел острый конфликт между Антонином и Красниц-ким. Красницкий требовал включить уполномоченных (своих ставленников) в состав ВЦУ. Антонин категорически выразил свое несогласие — самое большее, на что он соглашался — предоставить уполномоченным совещательный голос.
В этой накаленной атмосфере открылся съезд уполномоченных в Троицком подворье. Появившись за столом президиума, Антонин спокойно сказал:
«Заседание ВЦУ с участием уполномоченных с совещательным голосом считаю открытым»… В ответ — свистки, топот ног, крики: «Решающего голоса!..»
«Заседание ВЦУ с участием уполномоченных с совещательным голосом считаю закрытым»… И Антонин затянул «Достойно». Так заседание открывалось и закрывалось 18 раз. Антонин с бесстрастным лицом произносил эти две стереотипные фразы, и чувствовалось, что он их будет произносить еще сотню раз.
В девятнадцатый раз Красницкий не выдержал:
«Дорогой владыко! — начал он вкрадчиво. — Прежде чем вы откроете заседание, разрешите от всех нас обратиться к вам со словами любви и уважения — ибо мы все бесконечно вас любим… Мы все знаем, сколько страданий вы приняли за обновление Церкви; мы знаем, в какой нищете вы жили в 1919–1920 годах, когда вы вынуждены были даже ходить по дворам и стучаться в двери квартир со словами: «Подайте безработному архиерею»… (Красницкий умел смешать яд с елеем.) И теперь мы видим в вас нашего любимого вождя — мы хотим вознести вас на такую высоту, на которой не стоял еще ни один архипастырь. Не огорчайте же нас, дорогой владыка!»
Спокойно выслушав Красницкого, Антонин не спеша ответил своим окающим голосом: «У нас на Украине говорят: «Онисим, а Онисим, мы тебя повысим, посадим в терем, а потом об…» Взрыв хохота заглушил слова Антонина, а он все так же бесстрастно произнес в 19-й раз свою стереотипную фразу. На этот раз никто не протестовал. И заседание открылось…
Новый, последний период в жизни Антонина открылся 29 июня 1923 года. В этот день — праздник святых апостолов Петра и Павла — Антонин Грановский, уволенный Высшим Церковным Советом на покой, провозгласил с кафедры храма Заиконоспасского монастыря следующую декларацию:
«Господи, дай укрепление Церкви Твоей — Петрову твердость и Павловы разум и светлую мудрость. В день святых Первоиерархов апостолов я утверждаю в Заиконоспасском храме автокефальную кафедру свою на возрождение силы Христовой в душах верующих…. Возрождение помимо народа и без народа — бессмысленно и безнравственно. Я, вместе со своими единомышленниками, отхожу от старой «тихоновской» церковности, скле-розно-паралитичной и социально — клерикально контрреволюционной — и осуждаю ее. Мы отворачиваемся от хищно-поповской «живой» церкви и презираем ее за ее аппетиты. Мы отделяем себя и от малосильного, подменяющего импульс рационализмом и живущего безвольным пафосом и впадающего в истерию малоимпонирующего и маломорального «Древнеапостольского союза» и согреваемся кровообращением Христовым во всех тка нях тела церковного, наипаче мирян; мы отвергаем жестокость монархизм иерархии (архиерейства и олигархического пресвитерианства) и ищем бла годати Христовой в целом организме общины, выдвигаем благо веруюшего народа, для которого только и существует иерархия. Мы именуем свою общину «Церковь Возрождения» и раскрываем объятия всем, простираюшимся к нам на исповедание Устава «Союза Церковного Возрождения».