Очерки по русской семантике

Пеньковский Александр Борисович

Должны быть, но… их нет. Значатся Н. А. Полевой и Я. П. Полонский, но между ними нет Полежаева. Названы С. М. Соллогуб и И. И. Сосницкий, но пропущен Сопиков. Есть Е. А. Хомякова и А. Д. Хрипков, но нет Храповицкого. Не найдем мы здесь также Ходаковского и Теплякова, не говоря уже о сомнительном Пылякове (Пылинском) и придуманном в шутку Допекаеве.

Странный пропуск! – и, чтобы объяснить его, нам не остается ничего другого, как заглянуть в комментарий к интересующему нас письму. На странице 608 того же XII тома автор комментария Г. М. Фридлендер (он же составитель «Именного указателя») пишет: «Полежаев, Храповицкий, Сопиков, Ходаковский и т. п. – шутливые прозвища знакомых Гоголя и Языкова, образованные из соответствующих действий (лежать, храпеть,

сопеть и т. п.). Аналогичная игра слов часто встречается в письмах Гоголя, а также в “Мертвых душах”…».

Итак, Полежаев, Храповицкий, Сопиков, Ходаковский и другие – не фамилии, а прозвища знакомых Гоголя и Языкова! Именно поэтому они, вероятно, не попали в «Именной указатель». Но если это прозвища, то кто был их носителем? И каковы подлинные фамилии тех, кто их носил? Комментарий не дает ответа на эти вопросы и, как ни странно, даже не ставит их. А это необходимо было сделать – и тогда выяснилось бы, что знакомых, которые бы имели такие прозвища, в окружении Гоголя и Языкова не было.

Впрочем, чтобы прийти к такому выводу, достаточно лишь внимательно прочитать гоголевское письмо – и понять, что Гоголь шутит! Шутит, смеясь и предвкушая, как будет смеяться читающий письмо и понимающий его Языков. Потому что здесь – как всегда у Гоголя – смешное не в отдельном слове, выражении или обороте. Здесь все смешно и несерьезно. Серьезен только смех, охватывающий весь – в данном случае мюнхенский – мир, который под пером Гоголя превращается в мир смешного абсурда и веселых нелепиц. Но мюнхенское общество, описание которого занимает большую часть письма, – и есть абсурд и нелепица.

Ограничимся только одним примером. В самом деле, можно ли себе представить, что пятеро русских, знакомые Гоголя и Языкова (по-видимому, тоже выехавшие за границу для отдыха и лечения), все вместе и одновременно перебрались из Гастейна в Мюнхен и там – тоже все вместе! – как по волшебству, странным образом изменились в характерах, поведении и поступках?

В этой нелепице, однако, есть свой особый – смеховой – смысл, и он откроется нам, если мы согласимся, что мюнхенско-гастейнское общество русских – это сам Гоголь, с его действиями, психофизиологическими состояниями и самочувствием, которые естественно должны были измениться с изменением обстановки и условий жизни при переезде из Гастейна в Мюнхен.

Мягкое тепло курортного местечка сменилось духотой раскаленного на солнце города с его узкими, пыльными каменными улицами, и потому Тепляков превращается в несносного Допекаева (Гоголь играет здесь связью между значениями глаголов печь «жечь, нещадно палить» и допекать «надоедать»). Иными – более частыми, но зато менее приятными – стали и прогулки. Ходаковский «не так нараспашку, как в Гастейне» и завел дружбу с Пыляковым-Пылинским, который «лезет в самый рот». Хуже стал сон: «Полежаев, Храповицкий, Сопиков хотя и принимают, но не с таким радушием», как в Гастейне, на свежем воздухе…

Теперь понятно, что все фамилии, названные Гоголем в письме к Языкову, – вовсе не шутливые прозвища его знакомых, вроде «говорящих» квазифамильных имен типа Ахалкин (как называли чувствительных сентиментальных вздыхателей) или Любкин и Сердечкин, которые в XIX в. были общеупотребительным средством шутливой характеристики любого влюбчивого человека. Ср.: «Вставши ото сна, он непременно влюблялся в дочь своей хозяйки или в самую хозяйку <…> Окунев также был господин Любкин: он влюблялся в каждом городе, но не в хозяйку свою, а в ту, коей окна были напротив…» (Н. Н. Муравьев-Карский. Воспоминания, 1814); «Пушкин клеймил своим стихом лицейских сердечкиных, хотя и сам иногда попадал в эту категорию…» (И. И. Пущин. Записки о Пушкине, 1858). Ср. также: «…“Любезных прелестей любезный обожатель” – так определил Карамзина Державин и одновременно: труженик, профессиональный журналист, потом историк; человек, которого окружала слава “ахал™” и “сердечкина” и который был одним из наиболее трудолюбивых, непрерывно работающих писателей…» (Ю. М. Лотман. Сотворение Карамзина). Ср. еще: «Когда у меня болит хоть кончик пальца, я бедствую так, как будто бы весь организм мой разрушается. Эта плачевная чувствительность натуры, достойная какого-нибудь Эраста Слезкина во фраке мердуа и розовом платочке, отчасти испортила мне последние два дня…» (А. В. Дружинин. Дневник, 12 сентября 1853), где Эраст Слезкин – созданная автором антропонимическая маска условного персонажа, подобного героям сентиментальной литературы XVIII в.

Так и мы сегодня можем назвать того, кто говорит с апломбом, – Апломбовым, болтуна – Балалайкиным и

даже Емелей Балалайкиным, а того, кто щедр на посулы, – Обещалкиным. Ср.: «Кажется, что это не Горький, а какой-то нудный Апломобов нарочно канителит и бубнит, чтобы надоесть окружающим…» (К. И. Чуковский. Две души Максима Горького, 1924); «Плюнул на докторскую профессию, перешел к другой <стал адвокатом>… – Продажная душа! Бесстыжий язык! Балалайкин!..» (Л. Андреев. Я, 1913); «Жена обзывала его при детях пустобрехом и обещалкиным.…» (Е. Воробьев. Охота к перемене мест); «Курочников, у которого Лосев принимал дела, выпивоха и “обещалкин”, тоже ведь оставил после себя память…» (Д. Гранин. Картина); «…еще более опасна необязательность, под которой стоит официальная подпись дирекции или администрации. Ведь в этом случае люди видят не одного конкретного Обещалкина, а целый коллектив» (Правда, 10 февраля 1985 г.). Ср. также: «…особенности таланта Федора Михайловича <Достоевского> едва ли позволят ему сойтиться с литературными закройщиками, вроде Брамбеуса, и виляевыми, вроде Греча, Булгарина и им подобных…» (С. Д. Яновский – О. Ф. Миллеру, 8 ноября 1882 г.); «От чего только и от кого не п<етерпевал бедный камбузяра, или камбузевич, как прозывали его помощника кока> в моряцкой среде, самая неквалифицированная личность на пароходе…» (А. Старков. Как я был камбузником); «– Ну, чего уставился? – Держи, говорю, лаптевич! – глаза его резанули меня. Я смолчал, опустил ведро и, наматывая веревку на руку, набрал воды… – Чего там у вас было? А? – спросил он. – Собрание, что ли? Чего так смотришь? Не узнал, босяковский?…» (Э. Ставский. Камыши, 1, 2); «…“Нельзя”. “Не положено”. “Запрещено”. Сколько любимых слов у бюрократа! Копнуть поглубже, окажется, что за иным “нельзя” нет ничего разумного, кроме желания застраховаться от любых неожиданностей… И ревностным Нельзяиным может заделаться самый рядовой служащий…» (А. Ильин. Хозяин ли Нельзяин?)

Очевидно, что рассматриваемые фамильные имена Полежаев, Сопиков, Храповицкий и другие используются и не как обычные фамилии, и не как фамильные прозвища реальных людей или литературных персонажей вроде только что приведенных Сердечкина, Балалайкина и Обещалкина и не как так называемые «говорящие» (а вернее было бы сказать – «кричащие») фамилии литературных героев типа Скотинин (у Фонвизина), Вороватым и Грабилин (у Булгарина), Криворожим, Надулин, Ворышев (у В. А. Соллогуба), Дикой и Лютое (у Островского) (ведь за такими именами стоят тоже люди, хотя и вымышленные). Эти гоголевские фамилии скрывают под собой обычные нарицательные имена – названия предметов, действий и состояний. Они выступают как своего рода маски. Словесные маски. И поскольку собственные имена людей наука обозначает термином «антропоним», можно назвать эти словесные маски антропонимическими.

* * *

Совершая такие переименования, Гоголь играет словом и создает веселый словесный маскарад, опираясь на многовековые традиции русской народной смеховой культуры, которая вырабатывалась в древней карнавально-скоморошьей речи, в комическом слове шутов, гаеров ярмарочных балаганов, странствующих школяров, сказочников. Это их веселая фантазия создала хоровод ряженых, который в русской сказке ведут животные, выступающие под масками-личинами собственных имен в личных именованиях различных типов: лиса Лисавета, кот Котофей, филин Филимон Иваныч, петух Петухан Куриханыч, гусь Гаган Каганович, заяц Виляюшкин, медведь Михаил Потапович Топтыгин и многие другие. В пословицах, поговорках, присловьях и загадках также обычно шутливое замещение названий предметов и действий собственными именами, похожими на географические названия – топонимы. Ср., например, топонимически замаскированный рассказ об ударе по лицу: «Съездить кого в Харьковскую губернию, Зубцовского (Мордасовского) уезда в город Рыльск, в Рожественский приход» (Даль В. И. Пословицы русского народа). То же в позднейшей вариации: «– Не обнаруживать себя, ни немцев, ни полицаев не задевать. Помните только о своей задаче. – Ну, а если крайность? – спросил сержант. – Ну, в таком случае, – засмеялся Корбут, – вас ведь трое, значит тихонько: по Харьковской губернии, да в Мордасовский уезд, в Рыльск, а если надо, так и сразу в Могилевскую область!..» (Я Чернов. Саперы//Октябрь. 1986.№ 7. С. 174).