Очерки уголовного мира царской России

Кошко Аркадий Францевич

Очень люблю я, когда девица эта присутствует при Богослужении.

Тогда, читая записки о здравии, я неизменно, скосив глаз в ее сторону, с особым чувством провозглашаю: "Рабы Божией Елизаветы". Опять же иной раз и просвирку ей со сторожем вышлю.

А то после Богослужения, выходя из храма, двери перед ней предупредительно откроешь, дескать, антре, пожалуйста. Лизавета Матвеевна ко мне ничего, благосклонны и компанию мою не избегают. И текла бы моя жизнь без болезни, печали и воздыхания, если бы не Николай Евграфович Аметистов - регент нашего церковного хора. Конечно, я христианин, и врагов иметь мне не полагается, но грешен, воистину грешен, каюсь, не возлюбил я регента - светского ферта и безбожника. Между прочим, и он в чувствах своих не равнодушен к вышеназванной девице. Ну что ж, это его дело, а только не люблю я его за то, что норовит в ее глазах меня утопить и опорочить. Как встретимся вместе, втроем, так этот богохульник сейчас же норовит подцепить меня. "Послушайте, отец дьякон, - говорит он

мне, - посмотрите на себя хорошенько - ну какой вы кавалер, ваше дело мертвецов в могилы опускать, анафему Мазепе провозглашать да оглашенных из храма возгласами изгонять, а вы что выдумали: ухаживать". А то нагнется к самому уху моему (хорошо, что стыда хоть на столько хватает) да и шепнет: "И брюк-то у вас нет". Вот-с, какой фрукт! Да только напрасно он под меня подкапывался. Как он ни старался, а Лизавета Матвеевна мне отдавала явный преферанс. Так прошло с полгода. Наши взаимные чувства расцветали магнолией. И вот, наконец, третьева дня, вернее, в ночь, она назначила мне рандеву в палисадничке близ своего флигелечка. А проживает она во флигелечке Егорова в глубине ихняго двора. Ну, действительно, весь день накануне я провел в фантастическом смятении, даже за Сугубой Ектеньей возгласы перепутал. А Аметистов на клиросе зачихал, закашлял, завертелся во все стороны - глядите, мол, православные, каков дьякон. Дьяконица у меня ложится с петухами, и ночью ее орудиями не разбудить. Около 12-ти ночи покинул я тихонько супружеское ложе, осторожно оделся и даже попрыскал на себя одеколоном "Брокар и К0", схватил шляпу да и направился к дому Егорова. А ночь, можно сказать, самая подходящая: луна во все лопатки светит, только что распустившиеся почки обдают меня благовонным духом, и не будь я дьяконом, а трубадуром, право слово, ударил бы по гитаре и залился бы соловьем. Добравшись до места, я огляделся - никого! Схватился за забор, перекинул через него ногу и... обмер. На самом дворе при лунном свете я увидел Аметистова. Дрогнуло у меня сердце - неужто Лизочка и ему свиданье назначила? Не может этого быть! Да и у Аметистова неподходящий вид: с лопатой в руках, поспешно и трудолюбиво роется у колодца. Что, думаю, за притча? Уж не адовое ли наваждение. Однако смотрю, что будет далее? Вдруг лопата Аметистова заскребла, наткнувшись, очевидно, на что-то твердое. Аметистов стал еще рьянее рыть и вскоре, нагнувшись, извлек из земли вроде нечто железного сундучка. Поковырял его, раскрыл и будто замер. Запустил он в него руку, раз-другой и, вдруг вздрогнув, насторожился. Вдали послышались шаги. Регент швырнул сундучишко, и разные блестящие предметы из него рассыпались.

Гляжу я со своего забора и вдруг вижу - Лизочка, сама Лизочка показалась в глубине двора и, завидя тень регента, испуганно остановилась. Аметистов, видимо, признал ее и, кинувшись к ней, стал что-то жарко говорить, бить себя в грудь и тыкать в разрытую землю. Лизавета Матвеевна покачивала сперва недоверчиво головкой, а затем как бы согласилась и уступила.

Аметистов же обнял ее за воздушную талью, притянул к себе и влепил в разверстые уста порочное безе. Конечно, ваше превосходительство, я лицо духовное и страсти земные должны скользить по мне, так сказать, не задевая. Но я человек грешный, многогрешный, при столь богомерзком зрелище вскипел. Помутилось в мозгах, в очах потемнело, и, подняв кулаки над головой, взревел я наподобие раненого льва мадагаскарского. Я и сам не узнал своего голоса, а только гляжу, Лизочка и регент зараз присели, засим отскочили друг от друга и кинулись в разные стороны. Егоровский же пес, выбежав из конуры, яростно загумкал и прямо ко мне. Забыл я тут все - и рандеву, и Лизочку, и луну, кубарем скатился с забора, шляпу даже потерял и что есть духу пустился наутек. Как добежал до дома, и не помню.

– Вы готовы, отец дьякон, присягнуть в том, что видели именно Аметистова и вообще рассказали всю правду?
– спросил я его.

– Хоть сейчас, ваше превосходительство, а только, ради Бога, не выдавайте меня и мое непотребное поведение.

Подумав, я решил дьякона пощадить и пока что отпустить его с миром. Узнав от него адрес Аметистова, я немедленно отправил агентов для производства обыска и ареста последнего. Этот обыск дал весьма ценные результаты: у Аметистова была найдена золотая солонка, числящаяся в описи вещей, украденных у убитого ростовщика.

Я допросил Аметистова. Это был высокий худощавый человек с близорукими глазами и огромным кадыком. Одет он был не без претензии, хотя его платье и носило следы давно минувшего великолепия.

Я решил его сразу огорошить:

– Вы обвиняетесь в убийстве и в грабеже ростовщика N. Что можете сказать в свое оправдание?

Он побледнел, проглотил слюну и надтреснутым тенором проговорил:

– Я? В убийстве? Господь с вами!

– Полноте валять дурака. У вас только что найдена золотая солонка, принадлежавшая убитому.

– Осмелюсь доложить, что это не доказательство. Солонку эту я приобрел на улице у прохожего, соблазнясь дешевкой.

– Полноте врать. Вас видели третьего дня ночью на дворе Егорова роющим, вернее отрывающим закопанные у колодца ценные вещи, также принадлежащие хозяину солонки.

Тут регент окончательно растерялся; видя, что дело плохо оборачивается, и боясь быть обвиненным в убийстве, он также предпочел

рассказать правду. По его словам, он также был увлечен Орловой, но, не в пример дьякону, питал к ней самые земные грешные чувства, впрочем, чувства настолько серьезные, что мечтал и о браке с ней. Однако, по его собственному признанию, он у Орловой особой взаимностью не пользовался, причем, по его мнению, виной тому был дьякон Иона. После больших колебаний регент прибег к помощи отца Василия, прося последнего повлиять на прихожанку Орлову, при ближайшей у него исповеди. О дальнейшем Аметистов рассказал так:

– Лизавета Матвеевна говела на 4-й неделе Вел. Поста. После всенощной, отпустив своих певчих, я остался в церкви и подошел к ней, ожидавшей с другими исповеди. Она холодно со мной поздоровалась и индифферентно заметила: "Жидко пропели сегодня вы всенощную, дисканты пищат, басы ревут, а настоящей стройности никакой. (Это мне месть за отца Иону, спутавшего возгласы.)

"Да и вообще, - говорит, - чего вы здесь торчите? Служба отошла, а вы не говеете". Я распрощался и будто хотел уйти, а сам обошел кругом храма и через южные двери прошел в алтарь, обошел крестом и, пробравшись к северным полуоткрытым вратам, спрятался за ними. Отец Василий исповедовал на левом клиросе, и аналой его помещался совсем близко от врат, так что не только каждое слово было мне слышно, но и в дверную щель видно лицо исповедующегося. Я думал, что сейчас настанет черед Лизаветы Матвеевны, однако за ширму прошел Иван Петрович Егоров, местный домовладелец и прихожанин. Иван Петровича я знавал хорошо, бывал у него часто - то в стукалку поиграть, то чайку попить, а то и просто, побеседовать. Я удивился его приходу. Иван Петрович был человеком маловерующим, в церкви редко бывал, а на исповеди и тем более. Я удивился еще более, когда он бухнулся перед отцом Василием на колени и тихо заговорил: "Я пришел к вам, отец Василий, покаяться в великом грехе. Больше года ношу его в сердце и скорблю душой. Годы мои немолодые, до Божьего суда, поди, и недалече, так вот покаянием хочу облегчить себя и замолить свой грех". Отец Василий кротко заметил: "Что же, Господь милосерден, Он и разбойника кающегося простил на кресте.

Говорите без утайки и помните, что вас слышит лишь Господь да я - Его верный раб и служитель!" Иван Петрович полушепотом, волнуясь, продолжал: "Да, батюшка, я великий грешник.
– И еще тише скороговоркой добавил: - С год тому назад я убил и ограбил человека!" Отец Василий вздрогнул, и обильные слезы потекли по его доброму лицу: "Вы преступили величайшую заповедь Господню, и грех ваш трудно смыть. Молитесь, кайтесь, денно и нощно, раздайте не только похищенное добро, но и свое имущество, и, быть может, тогда Господь услышит и простит вас".
– "Ох, отец Василий, слаб я духом да и семьей своей связан. Я давно хотел раздать награбленное, а как это сделаешь? Живо доищутся правды, и горе мне и деткам моим. Вот почему украденное добро я схоронил у себя на дворе, зарыв его у колодца, и по сей день держу его под спудом". Отец Василий опять заговорил: "Подумайте хорошенько, поразмыслите с годик, поступите по моему совету и будущим постом приходите на исповедь, я буду за вас усердно молиться. В этом же году, не гневайтесь, до причастия я допустить вас не могу". Иван Петрович опять поклонился в ноги отцу Василию и, обтерев глаза рукавом, поспешно удалился. Как громом пораженный, стоял я, дивясь страшной тайне, невольно мной подслушанной.

Меня привел в себя голосок Лизаветы Матвеевны. "Грешна, грешна, грешна", - отвечала она на обычные вопросы батюшки.

"Нет ли особых грехов?" - спросил отец Василий. "Нет, что-то не припомню", - бойко отвечала она. Отец Василий, прежде чем отпустить ее, сказал: "Ведомо мне, что взоры свои вы обращаете не по принадлежности. Лица духовные, женатые должны неуязвимы быть в глазах ваших. К брачному союзу они не пригодны, а незаконные интимные связи богопротивны суть. Поглядите вокруг себя: мало ли достойных юношей перед вами. Так-то!..." - и, наложив епитрахильи дав поцеловать крест, отпустил ее с миром.

Дня через три, считая почву подготовленной, я решил открыться ей в своих чувствах. Она выслушала меня да и говорит: "Ну какой же вы жених, Николай Евграфович? Я девушка бедная, у вас тоже ни кола ни двора, на что ж это мы с вами жить станем?" - "Позвольте, - говорю, - у меня как-никак профессия есть. Я - регент!" - "Хорошее дело, - говорит, - машете руками, как огородное пугало, да фистулой подтягиваете. Этим сыты не будем. Вот ежели бы у вас капиталец был, хоть и небольшой, тогда другое дело!" Ну, словом, отказала наотрез. И впал я, как говорится, в черную меланхолию. Ее отказ еще пуще распалил меня. Слоняюсь, места себе не нахожу. А сам стараюсь отогнать еще тогда в церкви мелькнувшую мысль. Но чем больше отгоняю ее, тем назойливее она меня преследует. После же Лизочкиного отказа я и совсем подпал под власть моих нехороших мечтаний.

Проборолся я с собой день, другой, третий и... наконец, сдался.

Решил ночью пробраться к егоровскому колодцу, откопать клад, жениться на Лизавете Матвеевне да и айда куда-нибудь на юг с нею. Дело мне казалось верным, так как Иван Петрович заявлять о пропаже, понятно, не станет. Сказано - сделано! Третьего дня ночью пробрался я на двор к Егорову, приласкал пса, хорошо меня знавшего, и принялся за работу. Вскоре откопал сундучишко, поспешно раскрыл его и так и ахнул: добра в нем было немало.