Очищение
Шрифт:
Когда девочка подросла, она начала поспевать за матерью, бегущей по заднему двору мясной лавки, сквозь тучи мух. Иногда мушки забивались в нос и уши, порой они обнаруживались в волосах. Кожа на голове Алиде кишела ими, и она почти уверилась в том, что одна из них отложила там яйца. Напротив, дочь они как-то не беспокоили, она даже не отгоняла их прочь, а разрешала разгуливать по рукам и ногам, что вызывало отвращение у Алиде. По дороге домой она расплетала косички Талви и вытряхивала из ее головы мушек. Она понимала, что это глупо, но не могла с собой совладать.
В тот день, когда Талви объявила, что в школе проводили проверку зубов, Алиде как раз побывала
— Ничего страшного. Эти пойдут на прилавок, но скоро прибудет новая партия свежего товара.
По прибытии машины Алиде набрала в свою сумку пару завитков «польской» колбасы, батон «краковской» и вдобавок сосиски. Неплохой улов. Она как раз с гордостью показывала все это Мартину, как вдруг дочка неожиданным сообщением прервала инвентаризацию покупок.
— Две большущие дырки.
— Что это значит? — спросила Алиде, пугаясь собственного голоса. Он напоминал визг побитой собаки. Талви нахмурила брови. Сверток с сосисками упал на пол. Алиде положила на скатерть руки, которые неожиданно затряслись. Вдруг стали явственными все порезы от ножа на клеенке, грязь, в них забившаяся, хлебные крошки. Из-под оранжевого абажура будто что-то посыпалось, на лампе проступила мушиная грязь… Пузырек с валерьянкой стоял в шкафу. Удастся ли ей вынуть его и беззвучно накапать в стакан, чтобы Мартин не заметил?
— Хм, что это значит… Это значит, что нам придется пойти к товарищу Борису. Талви, ты помнишь дядю Бориса? — улыбнулся Мартин.
Талви кивнула в ответ. В уголках рта Мартина остался жир. Он откусил еще кусок колбасы. Жиринки «краковской» блестели на губах. Всегда ли у Мартина были такие выпученные глаза?
— А был ли он уверен? Тот, кто проверял зубы? Что там две дырки? Может, ничего и не надо делать? — предположила Алиде.
— Нет, но я хочу поехать в город.
— Ты слышала, — ухмыльнулся Мартин.
— Папа купит тебе потом мороженое, — сказала Алиде.
— Что? — удивился Мартин. — Она уже большая девочка, сама на автобусе доедет.
— Папа купит тебе новые игрушки, — добавила Алиде.
Талви запрыгала перед отцом и стала тянуть его за руку:
— Да, да, да.
Теперь ни о чем не надо думать. Надо только уговорить Мартина поехать к врачу вместе с дочерью. С ним Талви будет в безопасности! В ушах у нее шумело. Она положила сосиски и колбасу в холодильник и начала звенеть посудой, чтобы одновременно незаметно налить себе валерьянки в стакан. И закусить хлебом, чтобы запах лекарства не ощущался в ее дыхании.
— И ты можешь пойти заодно поприветствовать Бориса. Хорошо, правда?
— Да, но работа…
— Да-да-да! — крик Талви прервал ее.
— Ну, ладно, что-нибудь придумаем. Устроим приятную прогулку к зубному.
У Талви были такие же глаза, как у Линды. Лицо Мартина, а глаза Линды.
1952, Западная Виру
ЗАПАХ ПЕЧЕНИ ТРЕСКИ, ЖЕЛТЫЙ СВЕТ ЛАМПЫ
Запах хлороформа чувствовался уже у двери. В приемной Алиде схватила только что вышедшую «Советскую женщину», в которой приводилось мнение Ленина о том, что при капитализме женщина вдвойне унижена: она рабыня капитала, то есть основной работы, и домашнего труда. Щека у Алиде сильно раздулась, дырка в зубе была такой глубокой, что нерв обнажился. Нужно
Когда подошла очередь Алиде, она перевела взгляд с газеты на коричневый синтетический ковер и все время смотрела на него, пока не оказалась в кресле и не облокотилась на ручки. Медсестра кончила кипятить иглы и сверла, сделала ей укол и стала готовить состав для пломбы. Кастрюля на электроплите кипела. Алиде закрыла глаза, онемение распространилось на всю челюсть и щеки. Руки мужчины пахли луком, солеными огурцами и потом. Алиде уже слышала, что руки нового стоматолога такие волосатые, что лучше ничего не ощущать, чтобы не раздражаться. Закрыть глаза и не видеть эту черную поросль. Он, впрочем, и не был настоящим врачом, просто пленный немецкий врач в свое время обучил его чему смог. Мужчина начал накачивать ножной сверлильный станок, который заскрипел и завизжал, уши заложило, кость похрустывала, она старалась забыть о волосатых руках. Истребитель так низко спикировал при маневрах, что окно задрожало. Алиде открыла глаза. Тот же мужчина. Та же комната. Те же волосатые руки. Там, в подвале муниципалитета. Где она потеряла себя и после чего старалась уцелеть, хотя единственное, что уцелело, — это стыд.
Алиде вышла, не поднимая глаз от пола, лестницы, улицы. Мимо с грохотом промчался армейский грузовик, обдав ее пылью, которая прилипла к деснам, забилась в глаза и превратилась в пепел на ее распаленной коже.
Из открытых окон дома культуры, где шла репетиция хора, послышалось: «И в песне, и в труде». Мимо пронесся другой грузовик, обсыпав ноги гравием. «Ты вечно со мной, великий Сталин».
У дверей ее встретил Мартин, увлекая в сторону стола. Там ее ждала коробка с печенью трески, лакомство для маленькой птички, когда она сможет есть. Половинка лука засыхала на разделочной доске, открытая и опустошенная банка валялась рядом с доской, железные зазубренные края крышки ощерили рот, оставшийся от бутерброда кусочек лука издавал резкий запах, как и сама печень трески. Алиде затошнило.
— Я уже поел, но сразу сделаю бутерброд для моей ласточки, как только она сможет есть. Больно было?
— Нет.
— А сейчас болит?
— Нисколько. Ничего не чувствую. Бесчувственность. Одна бесчувственность.
Алиде смотрела на половинку бутерброда с печенью трески и не могла вымолвить ни слова, хотя и сознавала, что Мартин ждет ее благодарности за то, что припас для нее лакомство. Хотя бы догадался лук убрать.
— Приятный человек этот Борис.
— Ты говоришь о стоматологе?
— О ком же еще? Я уже раньше о нем рассказывал.
— Может, о другом каком-то Борисе. Ты не говорил, что он зубной врач.
— Его только недавно назначили.
— А что он раньше делал?
— То же самое, конечно.
— И ты его знаешь?
— Общими партийными делами занимались! Он, кстати, не передавал мне привет?
— Зачем бы он передавал тебе привет через меня?
— Да он знает, что мы женаты.
— Ай!
— А в чем дело?
— Да ни в чем. Надо идти доить.