Лучшее время – в потёмкахутра, после ночнойсмены, окно в потёках,краткий уют ручной.Вот остановка мира,поршней его, цепей.Лучшее место – квартира.Крепкого чая попей.Мне никто не поможетжизнь свою превозмочь.Лучшее, что я видел, —это спящая дочь.Лучшее, что я слышал, —как сквозь сон говоришь:«Ты кочегаркой пахнешь…» —и наступает тишь.
Цапля
Сама в себя продета, нить с иглой, сухая мысль аскета, щуплый слой,которым воздух бережно проложен, его страниц закладка клювом вкось, — она как шпиль порядка, или ось,или
клинок, что выхвачен из ножен и воткнут в пруд, где рыбы, где вокруг чешуй златятся нимбы, где испуг круглее и безмолвнее мишени и где одна с особым взглядом вверх, остроугольнолобым, тише всех стоит, едва колеблясь, тише тени. Тогда, на старте медля, та стрела, впиваясь в воздух, в свет ли, два крыларасправив, – тяжело, определённо, и с лап роняя капли, — над прудом летит, – и в клюве цапли рыбьим ртом разинут мир, зияя изумлённо.
«Я жил в чужих домах неприбранных…»
Вадиму Месяцу
Я жил в чужих домах неприбранных,где лучше было свет гасить,чем зажигать, и с этих выдранныхстраниц мне некому грозить.К тому же тех, что под обложкоюстраниц, – и не было почти.Ложился лунною дорожкоюсвет ночи, сбившийся с пути,свет ночи, пылью дома траченный,ложился на пол, а прикрывглаза, я видел негра в прачечной —он спал под блоковский мотив.Казалось, сон ему не нравится,а свет тем более не мил,и если то, с чем надо справиться,есть жизнь, то он не победил.Я шёл испанскими кварталами,где над верёвкой бельевойи человеками усталымимаячил мяч полуживой.И в окнах фабрики, как водится —полузаброшенной, закатискал себя, чтобы удвоиться,и уходил ни с чем назад.Всё было выбито, измаяно.Стояла Почта, дом без черт,где я, как верный пёс – хозяина,порой облизывал конверт.В тех городках, где жить не следует,где в жаркий полдень страховойагент при галстуке обедаетс сотрудницей нероковой,в тех городках, что лучше смотрятсяпроездом, бегло, как дневник,в который – любят в нём иль ссорятся —не важно, – ты не слишком вник, —чем становилось там дождливее,тем неуверенней я знал,что всё могло быть и счастливее.Но не было, как я сказал.
Утренний мотив
На асфальте мечетсямышь, кыш, мышь,сторож это, сменщица,мусорщик, малыш,семенит цветочница,шарк, шурк, шарк,точность мира точнится,в арках аркнет арк,взрыв бенгальский сварщика,сверк, сварк, сверк,голубого росчеркамеркнуть медлит мерк,льётся, не артачитсясвят свет свит,тачка утра тачится,почтальон почтит,Чарли это брючится,блажь, мышь, блажь,ночь в чернилах учитсянебу тихих чаш,пусть проходят где-нибудь,клёш крыш клёш,душу учит небо ведьпростираться сплошь.1995–1997 гг.
Стихи памяти отца
1
Ночь. Туман невпродых.И – лицом к октябрю —надо прежде родныхисчезать, говорю.Речь, которая естьу людей, не берёт.В большей степени вестьо тебе – этот крот.Потому что он слеп.Слепок чёрных глазниц.В большей степени – степь.Холод. Ночь без границ.
2
Узкий, коричневый, на два замка саквояж,синие с белыми пуговицами кальсоны,город, запаянный в шар с глицерином, вояжв баню, суббота, зима и фонарь услезённый,за руку, фауна булочной сдобная: гусь,слон, бегемот, – по изюминке глаза на каждом,то и случилось, чего я смертельно боюсьтам, в простыне, с лимонадом в стакане бумажном,то и случилось, и тот, кто привыкнуть помогк жизни, в предбаннике шарф завязавший мне, – столь жек смерти поможет привыкнуть, я не одинок:страшно сказать, но одним собеседником больше.
3
Я шлю тебе вдогонку город Сновск,путей
на стрелке быстрые разбеги,хвостом от оводов тяжеловозотмахивается, на телегешагаловский с мешком мужик-еврей,смесь русского с украинским и с идиш,мишугинер побачит тех курейи сопли разотрёт в слезах, подкидыш,весь местечковый, рыжий, жаркий раж,всю утварь роя, всё, чем мне казалсятот город, всю языческую блажь, —египетский ли плен в крови сказался,не знаю… Эту жизнь, которой нет,которая мне собственной телеснейбыла, на ту ли тьму, на тот ли светя шлю тебе мой голос бесполезный,как в Белгороде где-нибудь, схвативв охапку свёрток груш, с толпой мешаясь,под учащённый пульс-речитатив, —ты отстаёшь, в размерах уменьшаясь,и я иду к тебе, из темнотытебя вернув, из немощи, из страха,как блудный сын, с той разницей, что тыприжат к моей груди как короб праха.
«Футбол на стадионе имени…»
Футбол на стадионе имениСергей Мироновича Кировавторого стриженого синегона стадионе мая миру мирпод небом бегло гофрированнымрядами полубоксы тыльныелевее ясно дышит море тамблистательно под корень спиленона стадионе мая здравствуетфлажки труду зато в бою легкоплакатом мимо государствуетбутылью с жигулёвским булькаютпарада ДОСААФ равнениемидут руками всё размашистейи вывернутым муравейникоммеж секторов сползанье в чашу телпотом замрёт и страшно высь течётнад стадионом С. М. Кироваудары пустоты стотысячнойвторого стриженого миру мирпо узеньким в часы песочныев застолье ускользают сумеркидо Дня Победы обесточеноизвилиной сверкнёт лишь ум реки
«Из пустых коридоров мастики…»
Из пустых коридоров мастики,солнцерыжих паркета полос,из тик-така полудня, из тихих,тише дыбом встающих волос,сохлым запахом швабры простенной,труховой мешковиной ведра,с подоконника пьющих растенийвверх косея фрамуги дыра,перочисткой и слойкой в портфеле,Александров под партой ползётк Симакову, который неделичерез две от желтухи умрёт,безъязыкие громы изъятыгорячо, и в продутых ушахдве глухие затычки из ваты,и уроки труда на стежках,и на солнце прозрачные вещи,и пчела к георгину летит,в вакуолях пространства трепещет,слюдяное безмолвье слезит,то, что вижу, – не зрение видит,не к тому – из полуденных тоск —сам себя подбирает эпитети лучом своим ломится в мозг.
«В георгина лепестки уставясь…»
В георгина лепестки уставясь,шёлк китайский на краю газона,слабоумия столбняк и завязь,выпадение из жизни звона,это вроде западанья клавиш,музыки обрыв, когда педальюзвук нажатый замирает, вкладышв книгу безуханного с печалью,дребезги стекла с перифериизрения бутылочного, трепетлески или марли малярия —бабочки внутри лимонный лепет,вдоль каникул нытиком скитайся,вдруг цветком забудься нежно-тускло,как воспоминанья шёлк китайскийузко ускользая, ольза, уско
«По коридорам тянет зверем…»
По коридорам тянет зверем,древесной сыростью, опилками,и – недоверьем —дитя с височными прожилками,и с лестниц чёрныхидут какие-то с носилками —все в униформах.Провоет сиплая сирена,пожарная ли это, скорая,пуста арена,затылок паники за штороюмелькнёт, и ярусиз темноты сорвётся свороюлиствы на ярость.Он не хотел на представленье,оставь в покое неразумноедитя, колениего дрожат, и счастье шумноеразит рядами, —как он, его не выношу, но язачем-то с вами.Горят огни большого цирка,прижмётся к рукаву доверчиво —на ручках цыпки(я плачу) – мальчик гуттаперчевый…Скорей, в автобус,обратно всё это разверчивай,на мир не злобясь.Они не знали, что творили:канатоходцы ли под куполомпути торили,иль силачи с глазами глупымишвыряли гири,иль, оснежась, сверкали купамидеревья в мире.