Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

Дочанашвили Гурам

Перекинула платье на руки, и в лучах фонаря платье засверкало волшебно, вспыхнуло мириадами искр, расте­кались по платью мерцающие струйки, по рукам Терезы переливались слепящие волны, на златотканое чудо взи­рала женщина... И снизошла наконец:

— Ладно, надену разок, — и вышла в соседнюю ком­нату.

Ах, как смеялись у тетушки Ариадны... Заливалась Кончетина, вправду счастливая, хихикал у окна Цилио, степенно улыбался сеньор Джулио, и даже Эдмондо раз­нял свои слипшиеся губы, хохотал Тулио, всегда безза­ботный, и ржал Кумео, насытившись, наевшись дня на два, до упаду смеялись резвые девицы.

Скрипнула дверь, распахнулась, появилась Тереза — иначе зачесаны волосы, иной была вся, — ступила цар­ственно, и вспыхнуло платье, и по всей длине блескуче пробежала волна, ступила еще — и еще прокатилась свер­кающая волна... Свет дробился, искрился на груди, и, казалось, запылает вся разом, и мерцала, сияла с головы до пят женщина. В этом царственном платье показалась скитальцу такой величавой

и чуждой, дале­кой такой, недоступной, но женщина, надменно приблизясь, села к нему на колени, обвила его шею руками, чмокнула в щеку и сказала: «Хорошее... Спасибо, Доме­нико».

В Краса-городе стояла зима, тянулся долгий месяц январь. Солнце затерялось за серыми тучами, и свет в городе исходил от снега. Вечера краса-горожане коро­тали у камина, ночью, поплотнее подоткнув одеяла под плечи, разумеется, спали; утром ежились зябко и суетли­во махали руками, согреваясь, плескали в лицо колючую воду. Днем высыпали на улицу надышаться живи­тельным воздухом, восклицали запоздало: «С Новым го­дом! Ах, с новым счастьем!» А вечером, в синих сумер­ках, изящно падали снежинки... На большой медвежьей шкуре у камина нежилась на боку женщина, Тереза, опершись локтем на ковровую подушку-валик, и тонки­ми узкими пальцами ласково перебирала волосы Доме­нико, положившему голову ей на бедро. «Испортила я тебя, Доменико...» А известный советодатель краса-го­рожан Дуилио все сочинял складные определения хоро­шей, настоящей женщины и однажды сказал в кругу гу­лявших у фонтана: «Лично я ни в коей мере не убежден в истории, состряпанной об Адаме и Еве, тем не менее непорочной девице все же не следует есть яблоко, доста­точно имеется и других плодов — персики, груши, сливы, например, алыча...» Близилась свадьба Кончетины, и взбудоражен был Краса-город — кого пригласят, кого удостоят чести; высокопоставленные и состоятельные не волновались, уверены были — пригласят, скажем, тот же Дуилио, но ничуть не волновался и Александро, твердо уверенный, правда, в обратном, и нисколько не печалил­ся: «Что вобьешь им в пьяные головы!..» Накануне свадьбы Кончетина настояла, чтобы Кумео сшили «саааммуую дорогую одежду». «Зачем тебе, доченька, в первую же ночь разведешься»,—отговаривала тетушка Ариадна, но Кончетина: «Разведусь? Как можно разой­тись с душой и сердцем!.. — и со страхом оглядела себя в зеркале. — А вдруг он другую полюбит... красивее ме­ня!» И в тот же вечер самые известные портные города занялись особой Кумео, развалившегося на широкой тах­те; четыре человека снимали с него мерку, и весь город гадал — справятся ли, успеют ли сшить за ночь роскош­ную одежду, а на другой день гости, явившись с цветами и дорогими подарками, решили — нет, не успели порт­ные... Однако ошибались, портные успели к рассвету, к сожалению, за пять часов до свадьбы; Кумео успел за это время сесть на торт, облить грудь розовой водой, не­много спустя уронить на колени свой любимый «ку­риный пинок» в острой подливе, а вдобавок вытер сальные пальцы о великолепную рубашку. «Он непосред­ственный, он естественный! — ликовала Кончетина. — Другой бы на его месте берег такой наряд, а он — непос­редственный». А костюм Кумео претерпел еще много злоключений в течение тех же пяти часов; во время вто­рого завтрака Кумео угодил локтем в вазочку с медом и пытался оттереть липкое пятно мукой, после чего по своей привычке сунул за пазуху помидоры, сок которых пунцово проступил на рубашке рядом с гвоздикой; и зря полагали гости у праздничного стола, что портные не справились, — Кумео принимал подарки в новом роскош­ном костюме, говоря: «Спасибо, спасибо, большое спа­сибо»,— и рассматривал их под большой люстрой. Воз­главлять застолье выбрали Винсенте — молодого отца, что имело символическое значение; почетным же руково­дителем свадебного стола — степенно-чинного сеньора Джулио, ему полагалось первым поддерживать предло­женный Винсенте тост, таков был порядок, а последним поднимал бокал Дуилио — венчал, так сказать, тост. О, кто другой управился бы с этим! Чего только не было на столе, каких только яств! «Дамы и господа, предлагаю выпить...» — то и дело вставал Винсенте. Первый бокал в честь новобрачных, «новоосчастливленных», он выпил с застегнутым воротничком, умело и достойно, а к по­четному руководителю обратился изысканно вежливо: «Покорнейше прошу вас, нашего уважаемейшего, до­стойнейшего сеньора Джулио, выпить в честь...» Домени­ко, скиталец, разглядывал гостей. Дуилио гремел, изощ­рялся... Счастливых новобрачных время от времени осыпали розами и гвоздиками, на вес золота продавав­шимися в эту зимнюю пору, а Кончетина заботливо вос­клицала: «Розами только меня осыпайте, а его гвозди­ками. Розы с шипами — исцарапают ему лицо!» Антонио с ножом в руках плясал на стуле. Девятый раз предлагая тост, Винсенте уже до пупа расстегнул рубашку и сказал почетному руководителю стола: «Э-эй, ты, Джулио, ва­ляй, старый хрыч...» — сильно ущипнув при этом некую Грациозу Матирели. Постепенно все смешалось за сто­лом. Мужчины, покачиваясь, обнимались, целовались и чуть не все пели — кто как умел, и перепуганные кана­рейки тетушки Ариадны ошалело метались в своих клет­ках. Кумео велел невесте принести большую корзину и алчно оглядел стол... Кому-то стало плохо,

его увели, а «непосредственный» Кумео, жадно, торопливо хватая самые аппетитные куски, набивал корзину. Винсенте кру­тился среди женщин; одна, слишком уж высокомерная, влепила ему пощечину, но он ничего не уразумел — по­благодарил и, отправив в рот кусок мяса в соусе, вытер руки о волосы Антонио. Ах, великолепная была свадьба, и из уважения к хозяевам, ради них все перепились! Да­же Дуилио не увязывал больше слова в сложнейшие предложения и только восклицал: «С родника стакан, стакан... разбейте его к черту!..» Кто-то обслюнявил До­менико сальными губами, после чего забрался в огромный старинный шкаф — принял за дверь, — но его, уже расстегнувшего брюки, вовремя извлекли из не­го, а когда не подвластная старости сеньора сказала одному из уважаемых краса-горожан: «Вы же ничего не ели! Вы же голодным остались!» — тот попытался сверхвежливо успокоить ее, что словесно прозвучало так: «Не извольте беспокоиться, ик!.. Как не ел, чего зря бол­таешь, сеньора!..»

Многие, осоловев, окосев, обнаружили два Кумео, и вообще — ах, равнодушное удивление пьяного! —на свадьбе были сплошь близнецы — ну и что, подумаешь!.. И настала наконец пора уединения молодоженов. «Один­надцать часов вечера, в го...» — и счастливейшая Конче­тина оперлась на левую руку избранника сердца, в дру­гой руке он тащил в спальню корзину с едой, и, когда дверь за ними затворилась, тетушка Ариадна осторожно стукнула себя по голове и молвила: «О-о провидение! Это животное из животных — на ложе самого великого Бенджамина Карраско!»

Свадьба закончилась.

Той же ночью Доменико, шатаясь, прибрел к дому Терезы, настойчиво забарабанил в дверь, но женщина не впустила его. Качаясь, спотыкаясь, доплелся он до дома Артуро, а днем мало что помнил. Пересохшее горло му­чительно просило шипучего. Быстро ополоснул лицо, на­кинул на плечи свой синий плащ и направился к Тулио, а тот и сам уже спешил к нему. «Шипучего бы сейчас, верно? — сказал Тулио. — Денег нет... где раздо­быть...» — «Пошли, у меня есть». — «Тогда пошли скорей...» В этот ранний час по улицам Краса-города рыскал колю­чий ветер. Пряча лицо, жмурясь, они торопливо шагали к заведению Артуро, как вдруг кто-то подскочил к ним, преграждая дорогу.

— Здравствуйте, люди...

Перед ними стоял Александро. «А-а», — отмахнулся Тулио и обошел его, по Александро бросил ему в спину:

— Каморцы в конце улицы...

— Кто?! — Тулио разом остановился.

— Каморцы. Один — Масимо, и двое других с ним.

— Тьфу черт, — тихо пробормотал Тулио. — Где бы спрятаться...

— Постоим тут, люди, — предложил Александро. — Минут через десять Сервилио поднесет им деньги, и они уберутся.

— А как мы узнаем?.. Ух, некстати принесла их нелегкая...

— Что, спешите?

— Шипучего хотели выпить.

— Успеете, не переживай. Сразу узнаем, как уедут, — в ландо изволили прибыть.

— Да, верно, — обрадовался Тулио, — если они близ­ко, услышим стук колес.

Пригнувшись под тяжелым мешком, по улице мед­ленно шел крестьянин из Калабрии. За ним брел мальчу­ган лет пяти — то ли сын, то ли внук. Они шли своим пу­тем, но в конце улицы, подперев плечом стену, стояли трое. Все трое навеселе, двоих, коротышек, хмель разобрал сильнее, а третий, высокий, на редкость красивый, твердо стоял на ногах. Калабриец замедлил шаг, но те трое уже двинулись к нему тихо, не спеша.

Поравнявшись с крестьянином, один из коротышек дернул мешок. Крестьянин растерялся, а тот ударил его со всего размаха. Бедняк пошатнулся, испуганно схватил ребенка и заспешил было прочь, но второй коро­тыш остановил его, сердито сверкнув на первого гла­зами :

— За что ты его? Чего пристал к человеку, не мешал тебе, шел своей дорогой.

Крестьянин посмотрел на него благодарно.

— Вон какой мешок тащит, а ты... Что в мешке? Хлопок? Больше ничего? Иди себе. А ты не задевай... Пропустил два стаканчика и куражишься. Знать тебя не знает, ничего тебе не сделал, за что ты его — ни с того ни с сего... — Говоривший резко обернулся и неожиданно сам ударил крестьянина.

Бедняк рухнул, стукнувшись головой о стену, — вне­запным и сильным был удар. Ребенок с воплем повалил­ся на него и, горько рыдая, со страхом вскидывал глаза на чужих людей. Красивый молодой человек, побледнев от ярости, смочил платок в воде, растер крестьянину лоб и, когда тот открыл глаза, вздохнул с облегчением. Обернулся к коротышу, сбившему бедняка с ног, и рва­нул его за ворот так, что пуговица отлетела.

— Паскуда! — сказал красавчик, ах как шла ему блед­ность! — Запомни: все можешь, все дозволено, но челове­ка с ребенком, да еще малолетним... Поистине надо быть скотиной, зверем, чтобы ударить так подло, без по­вода...

Крестьянин бессмысленно моргал, привалившись к стене, но все же чувствовалось — бальзамом ложи­лись ему на сердце слова красивого молодого чело­века.

— Будь я проклят, если сяду пить с тобой после это­го, с такими... с такими... — и, не найдя подходящего сло­ва, нагнулся, поднял с земли ветхую шапку бедняка, на­дел на него.

— Чего малыша таскаешь с собой, дяденька, в эта­кую даль?..

— Жена захворала... не с кем было оставить... Поми­рает несчастная... — через силу проговорил крестьянин.