Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

Дочанашвили Гурам

И, развеселясь, опять припал губами к свирели. Настойчив был взгляд отца, но Реса разошелся, без­застенчиво, игриво запел:

Провести бы мне с тобой хоть бы ноченьку одну, вместе буркою укрыться, на руке твоей проспаться!

И, распаленный, возбужденный, прикусил губу.

Лисо, лисо, ветер веет — лисим далалео, сокол крылья расправляет —

лисим далалео. Муж твой спит, тебе не спится, и душа к тебе стремится, к ладной, статной и пригожей, лисим далалео. Лисо, лисо, ветер веет, сокол крылья расправляет — лисим далалео.

У отца вздулись, заходили желваки, но он сидел спи­ной к огню, и лицо скрыто было полутьмой, а веснуш­чатый, опустив веки, слегка приплясывал и даже при­седал.

Мне б такую обнять, белотелую, мне б коснуться губами груди, хе-е, хее...

Нанду угрюмо смотрел в пол, из ладоней его сочи­лась кровь, но от грохота рухнувшего на пол тела вздрогнул, глянул на певца, на пожелтевшее лицо в зе­леных пятнах, испуганно воскликнул:

— Что случилось, что?!

Отец сидел так же прямо, спокойный, задумчивый.

— Что случилось? — повторил Нанду, вскричал: — Я ничего... Я ни при чем!

— Да, ты ни при чем, — молвил отец. — Возьми лучи­ну, вглядись...

Нанду схватил лучину, осветил лицо упавшего. От губы по подбородку тоненько змеилась кровь и извива­лось в ней что-то. Затенив пламя рукой, вгляделся по­пристальней и отпрянул к стене.

— Ииркола чи!

— Ииркола чи... — тихо подтвердил отец.

Растянувшийся на полу Реса казался еще длинней.

— Откуда взялась тут?.. Как попала к нему?.. Прямо в губу укусила.

— Видно, в свирель заползла... Сам сказал — у родни­ка ее позабыл, еле нашел...

— Удивительно! Удивительно! — Нанду помрачнел, умолк.

Отец поднялся с треноги, склонился над упавшим, прутиком коснулся кровавой полоски. Что-то малюсень­кое, тонюсенькое, извившись, впилось в прутик, — види­мо, распаленная кровью змейка норовила укусить его... Отец шагнул к камину, повел прутиком, и над головеш­кой взвилось пламечко и поглотило что-то алое, сверк­нувшее. Отец взял лучину, подошел к жавшемуся у стены человеку.

— Взгляни на меня, Нанду.

На угрюмом лице метались тусклые отсветы, человек пытался улыбнуться — не получалась улыбка.

— Радуешься, Нанду?

— Нет, что вы говорите... — смешался он. — Как мож­но радоваться чужой смерти...

Отец не сводил с него глаз, в глазах была горечь. Че­ловек снова попытался улыбнуться, и снова не получи­лось.

— Ступай прочь! — Отец повернулся к нему спи­ной. — И не смей являться в мой дом, ступай, сту...

...Когда дверь притворилась, отец посмотрел в окно, вслед ушедшему.

Задумчиво, с жалостью следил он за уходившим в ночь, а бледные блики очажного огня все так же упря­мо терлись о его спину, голову. Время шло...

ЛЕСНАЯ ОПУШКА

Взгляд

Доменико вяло скользил по знакомым ло­маным узорам тяжелого, к потолку подобравшегося ков­ра. Во дворе с утра кололи дрова, но резкие, короткие удары с размаху бившего топора лишь изредка проника­ли в его дремотное сознание. Лень было вставать, и, ле­жа лицом к стене, он поневоле разглядывал ковер. Хоте­лось пить. Потянулся к медному кувшинчику у изго­ловья, поднес к губам и скривился — теплой оказалась вода. Ногой скинул одеяло, поднялся. Босой прошел к окну. Внизу парень его лет рубил дрова. Да, можно было и его окликнуть, конечно, и велеть принести воды, но постеснялся — его лет был парень. Вернулся к посте­ли, лениво потянулся за рубахой, но морил сон, и он одевался, не разлепляя век. Неохота было спускаться во двор, и снова выглянул из окна — к воротам шел Бибо. Обрадовался: не выносил старшего работника.

— Эй, Бибо!

— Чего тебе?

— Дай попить.

— Попить? — протянул Бибо, пытаясь увильнуть, и нашелся: — Эй, слышь, парень, снеси ему наверх све­жей воды...

Парень всадил топор в здоровенный чурбак и побе­жал за кувшином.

Разом опротивело все. Нехотя спустился во двор — ни Бибо, ни парня там уже не было. Подошел к дровам, ухва­тился за топор, но, крепко всаженный, он не поддался, поднатужился, рванул изо всех сил и отлетел вместе с ним, толкнув кого-то спиной. Обернулся — за спиной нерешительно улыбался ему парень, прикрыв ладонью кувшин. Доменико тоже заулыбался и, перекинув топор в левую руку, правой поднес кувшин ко рту, однако не удержал — большой был кувшин. Приставил топор к но­ге, обхватил прохладный глиняный сосуд всеми десятью пальцами и всласть напился, потом снова взялся за то­пор. Парень остерег:

— Ногу не покалечь.

Доменико задели его слова, но ничего похожего на насмешку в лице парня не заметил. Настроение все равно испортилось, и он равнодушно протянул ему топор.

Вышел за ворота, побрел по дороге, медленно шел, не спеша, раза два груженая арба обогнала. Брел, не ду­мая, куда и зачем, не знал, чем заняться. По сторонам дороги, на полях и виноградниках, трудились крестья­не — пололи, мотыжили, утирали рукой взмокший лоб, на минуту-другую расправляли онемевшую спину и сно­ва брались за мотыгу.

Да, правда — чужак!

А тот, укрывшись в тени на лесной опушке, подложив руку под голову и закрыв глаза, думал свою думу.

Беглец испуганно вскочил было, но, увидев Домени­ко, успокоился.

— Это ты...

— Да, напугал?

— Нет, от неожиданности просто. Задумался и... Не знаешь, что это, Доменико?

— Лесная груша, дичок.

— Похожа на садовую.

— Да, полно ее в лесу, кислятина, есть нельзя.

— Почему же, на вкус ничего, хорошая.

— Вырастет в лесу хорошая, как же!

— А чего не вырастет, видишь — растет... К слову сказать, Доменико, нет на свете плохого дерева, плохого растения...

— Нет, говоришь? — Доменико подумал и вспом­нил : — А вот папоротник, на кой он, какой от него прок?

— Дался тебе этот папоротник, — засмеялся Беглец, — чем он тебе мешает?

Доменико смутился, устремил взор в сторону селе­ния какой-то крестьянин, издали не разобрал кто, бил молотом, звук запоздало докатывался до опушки. Долго следил за ним, потом уставился на небо, сладко зевнул.