Одержимый
Шрифт:
Не существовало больше тайн, нечего было скрывать. Они любили друг друга, несмотря на ту боль, которую друг другу причинили. Они попросили друг у друга прощения в этой сумеречной тиши.
Будущее, хотя и по-прежнему весьма неопределенное, вдруг предстало в ином свете – мерцающем свете надежды, которого не было еще четыре дня назад.
– Любовь моя? – окликнул Линдсей, с усилием глотнув пересохшим горлом.
В комнате царила тишина, и он поднял голову, ища взглядом Анаис. Она спала в кресле. Темные круги залегли под ее глазами, она заметно похудела. Отметив это, Линдсей нахмурился. Ему нравились ее пухлые
Поднявшись с дивана, Линдсей почувствовал, что тело все еще болит, зато голова постепенно проясняется. О тяге к опиуму теперь напоминал лишь еле слышный шепот в сознании, а отнюдь не оглушительный рев, который донимал Линдсея в самом начале его мучений. Линдсей был голоден: он осознал это, когда желудок громко заурчал – впервые за многие месяцы.
Линдсей преодолел короткое расстояние, отделявшее его от Анаис, и поднял ее на руки. Она не шелохнулась, даже ресницы не затрепетали. Она была измождена, его ангел. О да, она всегда была его светлым ангелом! Она была единственной, одной-единственной, которая могла провести Линдсея через весь этот ад прошедших дней и ночей. Она всегда была рядом, ни на мгновение не покидая Линдсея. Верная своему слову, она всегда оказывалась поблизости, стоило ему открыть глаза. Конечно, случались моменты, когда он не хотел ее видеть, ужасные моменты, когда он жаждал заменить ее трубкой с опиумом. Но были и другие времена, когда руки Анаис, ее тело были единственным, что помогало ему оставаться в здравом рассудке.
Линдсей поцеловал любимую, нежно коснувшись ее брови. И слова, которые они повторяли, сжимая друг друга в объятиях в теплой воде спасительной ванны, их мантра, которая придавала силы пережить тяжелое испытание, сами сорвались с его губ.
– Моя любовь к тебе никогда не умрет, Анаис. Никогда.
Он наконец-то обрел мир с самим собой. И это было хорошим началом.
– Ты хотел поговорить со мной?
Линдсей оглянулся через плечо, увидев Броутона, стоявшего в дверном проеме кабинета. Кивнув, Линдсей пригласил друга войти и указал ему на пустое кресло у камина:
– Я… – Линдсей проглотил стоявший в горле комок и вперился взглядом в окно, собираясь с духом, чтобы продолжить. – Я должен умолять о твоем прощении, Гарретт.
Линдсей впервые за все время долгого знакомства обратился к нему по имени.
– То, как я вломился в твой дом, как говорил с тобой, все эти обвинения… – Линдсей наконец-то обернулся, чтобы взглянуть другу в глаза. – Я ошибался. Как же я ошибался, обращаясь с тобой вот так! Я знаю – как, впрочем, знал это и тогда, – что ты лишь пытался поступить правильно. Это было только…
– Тогда тобой управлял опиум.
Линдсей кивнул:
– Отчасти – да, но я не могу вечно обвинять в своем дурном поведении опиум. Как сильно мне бы ни хотелось переложить всю вину за произошедшее на опиум, я не могу этого сделать. Это был я. Только я несу ответственность за то, как ужасно обошелся с тобой. Я был разгневан, разочарован, оскорблен, – вздохнул он. – Я только-только узнал, что у меня есть ребенок. Ребенок, которого я хотел растить, но не мог. Ребенок, которого потерял по своей собственной
Броутон кивнул и поднялся с кресла. Линдсей протянул ему руку:
– Спасибо тебе, Гарретт, за то, что защищал мою дочь и Анаис тогда, когда это следовало делать мне. Моя благодарность не знает границ. Ты – самый лучший из друзей. Ты всегда был для меня другом гораздо лучшим, чем я – для тебя.
Броутон крепко сжал протянутую руку и притянул Линдсея в свои ободрительные объятия.
– Слава богу, ты сделал это, – с чувством произнес Гарретт, – ты превозмог эту зависимость и вернулся к нам.
Линдсей похлопал Броутона по спине.
– Еще не в полной мере, увы, но, надеюсь, в ближайшее время это произойдет. Не буду лгать, с тех пор, как начал говорить с тобой, я успел подумать об опиуме дважды.
– Ты переборешь эту тягу, – пробурчал Броутон. – Ты обязательно победишь ее, я уверен. Черт возьми, Реберн, у меня и в мыслях не было заставлять тебя страдать!
– Сейчас я это понимаю. Просто на то, чтобы осознать это, мне потребовались время и хорошая встряска.
Броутон еще раз пожал ему руку, с энтузиазмом покачивая ее вверх-вниз:
– Давай больше не будем так резко высказываться друг о друге.
– По рукам!
Броутон уже собрался уходить, когда Линдсей остановил его.
– Я понимаю, что несколько преждевременно просить о новых одолжениях, но мне хотелось бы знать, могу ли я умолять о твоем снисхождении?
Кивнув, Броутон вернулся на свое место, приготовившись выслушать просьбу Линдсея.
Анаис вошла в коттедж и закрыла за собой дверь. Горел фитиль масляной лампы, стоявшей на комоде, огонь шуршал в кирпичном камине.
– Гарретт? Я получила твою записку. Ты хотел меня видеть?
Осмотревшись в доме, Анаис не заметила ни малейшего признака присутствия Гарретта. Хмурясь, она стянула перчатки и развязала атласные ленты, скреплявшие шляпу.
– Ты здесь? – снова спросила Анаис. Сложив свою накидку, она оставила ее на подлокотниках плетеного кресла, стоявшего у двери.
– Я здесь.
Анаис обернулась и увидела Линдсея, выходящего из двери уборной. На его руках сидела Мина, малышка прильнула к его груди, ее милое личико прижалось к его шее. Линдсей выглядел сейчас таким сильным, таким статным, благородным! Анаис вдруг осознала, что смотрит на того, прежнего Линдсея, героя ее юности, державшего на своей ладони весь мир.
Каждая тяжелая минута, проведенная взаперти с Линдсеем в тайном убежище, стоила того, чтобы увидеть его таким.
– Я попросил Гарретта написать тебе эту записку, Анаис. Это мне – нам – нужно было тебя видеть.
– А для… для чего… – принялась в волнении заикаться она, когда Линдсей, по-прежнему прижимая к груди ребенка, подошел ближе.
– Ты как-то сказала, что никогда не держала ее на руках. Это признание разбило мне сердце.
Линдсей остановился перед Анаис и смахнул упавшие на ее лицо локоны, убрав несколько завитков ей за ушко.