Одесситки
Шрифт:
Спектакли театра имени Октябрьской революции мы с Алкой почти все пересмотрели по контрамаркам, которые приносили маме в виде премиальных служащие театра. Это были великолепные спектакли, я тёткам с мясо-контрольной станции на следующий день в лицах рассказывала содержание, отчего они смеялись до слёз и хватались за сердце. Мне нравилось, что они продолжали называть меня «артисткой», как и в детстве, за то, что я корчила рожи, изображая действующих лиц. Спектакли были разные и серьёзные, такие как «Русские люди» или «Партизаны в степях Украины», а «Сорочинскую ярмарку», «Наталку Полтавку», «Шельменко денщик» — эти спектакли я знала наизусть и напевала куплеты, драя без устали окна и полы. Мама меня ругала: мол, я уже здоровая дылда, и пора браться за ум.
Может, и подействовало, даже в старую школу перестало тянуть. Увидела как-то из трамвая Витьку Ксензовского, ехал он на своём велике. Совсем не изменился, даже не подрос за это время, не
Как только несостоявшийся кавалер удалялся, начинался разбор его личных достижений. Нас сразу ставили в известность, что какая-то Маргарита с бисквитного цеха делала от него аборт в прошлом году. А в этом он уже гулял с Танькой со старого шоколадного. Все биографии Вити, Васи и т. д. промывались до самых косточек. Но стоило ребятам только появиться с угощениями, как их одаривали сверкающими улыбками и комплиментами и лучших зятьев они для своих дочек не желали. Слесари и электрики гуляли из цеха в цех, вечно таща с собой инструмент и обязательно отрезки труб с приличным диаметром. Вот в этих трубах они и выносили конфеты, которыми угощали работниц картонажного цеха, пытаясь на молодняк произвести впечатление. Нам казалось, что проверяют только нас, а между тем все работницы без исключения таскали с фабрики кто что, но в основном, конечно, конфеты. Не стесняясь, они укладывали в свои причёски «халы» товар, а потом пристёгивали их к голове шпильками. Так, всем цехом, гурьбой они шли к проходной, предъявляя пустые сумки. Потом на улице вытряхивали свои причёски и довольные расходились в разные стороны. Вся фабрика знала, что в такой-то день будет тотальная проверка, с дружинниками. Эта ситуация обсуждалась целую смену, на каждом шагу.
Но даже при такой, почти открытой информации, находились работницы, которые попадались. Прямо в проходной висели объявления о товарищеском суде. Несколько раз и нас загоняли в зал смотреть на воришек. Молоденькие девчонки, почти наши сверстницы, с красными от слез глазами что-то лепетали. Их обличители с наглыми физиономиями утверждали, что они являются позором для всего коллектива. Подсудимые просили прощения, что это в последний раз, кто-то у них в семье заболел, поэтому они совершили этот поступок. Их на первый раз лишали премии, на второй производили запись в трудовую книжку, ну а в третий увольняли. Я только удивлялась, как же удается начальству притаскивать два раза в неделю на работу к маме полную сумку самых дорогих шоколадных конфет и обменивать на мясо. А самим красоваться на доске почёта фабрики как передовикам, берущим повышенные производственные обязательства. Какой-то сплошной сговор: кто не пойман — тот не вор. А уж нас как стращали, каждый день пропесочивали по всем статьям. Правда, в последний день на фабрике нас поблагодарили за годовой труд и подарили по маленькой круглой коробочке мармелада, в которой веером красовались разложенные лимонные и апельсиновые дольки. И зазывали снова на фабрику, заверяя в больших перспективах.
Предстояли экзамены за восьмой класс. У всех начался мандраж, а тут еще заявление, что с трояками в девятый принимать не будут, оно меня потрясло. Не могли они объявить это в сентябре, дождались окончания учебного года. Басня Крылова — «лето красное пропела, оглянуться не успела, как зима стучит в окно...» — стучала в моей башке круглосуточно. Доигралась, догулялась, дочиталась — всё! Все мы, троечники, которых не приняли в девятый, стояли в классе у доски, опустив головы, держа в руках свидетельства об окончании восьмилетки. Ох, уж как наша Серафима с ее лилейным голоском ехидничала, желая нам «счастливого пути», другими словами: «скатертью дорога» в новую трудовую жизнь. Больше всех радовались и корчили свои прыщавые рожи Исаков и Шевяков. Перейти в другую школу не получалось, везде сократили приём, но открыли новую школу рабочей молодёжи, вечернюю. Мама Лильки Гуревич сразу определила туда доченьку, еще она поступила на курсы машинисток-стенографисток.
А моя
Расставание с подружками я очень переживала. Изводила себя мыслями, что я не так сделала, что не так сказала. Сначала я потеряла своих друзей с Коганки, с которыми вместе выросла, потом из школы на Пастера. Только сдружилась и была принята в коллектив 56-й школы в Аркадии — тоже расстались. И теперь и из этой школы турнули. Что было делать? Лето летело, книжки и пианино заменили подруг. Но моя старшая сестра, никому ничего не говоря, отписала в Москву и в Киев по всем инстанциям, по разным министерствам и ведомствам обоснованные жалобы, и начали приходить на её имя отовсюду ответы. В них говорилось, что будет произведена проверка по фактам ее обращения. А дальше тишина, глухо, как в танке. Перед самым первым сентября к нам домой пришла завуч и сообщила лично бабушке, под расписку, что 38-я школа принимает учащихся в девятый класс. Такой чести удостоилась не я одна. Все мы, изгои, вернулись в школу за редкими исключениями. С первого урока я поняла, что мне будет доставаться теперь больше, чем другим, и я не ошиблась. В классе вместо выбывших одесситов появились новенькие, опять дети военных.
Все учителя относились к учащимся одинаково ровно, кроме классного руководителя Серафимы Михайловны. Одна она не скрывала своего подчеркнуто враждебного отношения к нам, нахально добившимся возвращения в «нашу школу», чтобы ее только позорить. Единственный предмет, который в силу своих возможностей я честно готовила, это был ее — русский и литература. Однако не могу вспомнить, чтобы Серафима дала мне возможность нормально когда-нибудь ответить. Всегда перебьёт, сама говорит, говорит, потом посадит меня и, скорчив гримасу отвращения, поставит трояк. Иногда на меня находил ступор, я стояла у доски и молчала. Чувствуя, как она обходит меня сзади и осматривает, подло ухмыляясь. Я ненавидела её, свою тайную мучительницу. Замирала от ужаса, когда она останавливалась возле моей парты. Сколько унижений и оскорблений я от неё вынесла. Однажды она наклонилась надо мной и произнесла: «Фу, я думаю, от кого такая в классе вонь исходит? Ты голову вообще-то моешь?» Как все заржали! Я думала, что провалюсь, сквозь землю. У нас в семье бабка вообще помешенная была на чистоте. Ну здесь я и не сдержалась... Лилька потом всем рассказывала, что я как заору, что у меня трусы чище, чем у неё рот.
Потом было разбирательство моей личности по всем косточкам, всем классом, в присутствии высокомерного директора Терлецкого. Впервые я узнала о своих неисправимых недостатках и грехах. Оказывается, их у меня больше, чем лет на свете я прожила. Какие все сволочи, все предатели. Ни с кем нельзя откровенничать, ничего лишнего рассказывать. Все потом тебе же боком вылезет. Всё в точности как на кондитерской фабрике. Там все воруют, но кто попадётся, того осуждают, а сами продолжают воровать. Так и здесь, в школе.
Как я сдержалась и не сказала им, что я о них думаю — сама не знаю. А так хотелось той же Серафиме ткнуть в морду, как она в раздевалке на первом этаже принимает от мамочек своих любимцев хрустальные вазочки и нейлоновые чулочки, как те чуть ли не в очереди к ней стоят по всем праздникам, как она сияет и кокетничает с ними. И как они помогают ей донести подарки к трамвайной остановке на 5-й станции. Одна учительница украинского языка и литературы, она же и бывшая партизанка, к тому же секретарь парторганизации школы, заступилась за меня. Да еще как! Она начала издалека, рассказав, что семья, в которой я родилась, известная в Одессе. Что мой дедушка был награждён первым орденом Ленина за строительство Ильичёвского порта, он — герой войны. Мой отец был во время войны одесским подпольщиком, из-за тяжелого ранения умер, когда мне исполнилось всего три месяца. И сама я до пятого класса была отличницей, а сейчас заканчиваю музыкальную школу и занимаюсь в волейбольной секции, имею разряд и могу защищать честь школы. И насколько она может судить, девочка я начитанная, знаю много стихов, и по её предмету ко мне претензий никаких нет. Она даже принесла с собой моё сочинение и прочитала из него отрывок, расхвалив его но всем статьям.