Одесситки
Шрифт:
— Дядя Веня, что с вами?
Старик молчал. Дорка схватила простыню, обмотала его, и вдвоем с Надькой, как ребенка, уложили дядю Веню на кровать.
— Куды? — завопила Галина. — Вин сцыться та сэрэ пид сэбэ!
Все обернулись на крик этой гадюки, на лицах соседей Галина прочитала приговор, от испуга задрожала: «Вин сам казав, шоб я туды его поклала, от спытайте его, от спытайте! Я все для него роблю, а як жеж».
— Руки о тебя не хочется марать, сука. Иван, вызывай милицию и «скорую», от гадюка, так гадюка, — старый Сидорчук не сдержался и плюнул в лицо Галины. — Что с таким человеком сделала, гадина.
Сидорчучка схватила мужа за руку и, очевидно,
— Да будет тебе злобствовать, Маня. Ну и Новый год, встретили так встретили.
Надежда, прихватив Доркино масло, увела Вовчика в комнату, сняла с него обновки, уложила с бабой Катей спать. Старуха плакала, прижимаясь к ребенку, хоть ей боженька под конец жизни подарил хороших людей.
Дорка с Надеждой, как смогли, помыли Вениамина Александровича, одели, приехала «скорую», увезла его в больницу Иван привел милиционера, тот как-то сконфуженно объяснял, что дела это семейные. Галинка, обнявшись с Богданчиком, плакала, не забыв, вроде нечаянно, приподнять халатик, ее белые бесстыжие ляжки возбуждали слегка подвыпившего участкового, мешали составить протокол. Перед Новым годом он получил от Галины Станиславовны литр самогону и добрый шмат сала — благодарность за быструю прописку и «шоб всэ було як треба», и вот на тебе. Проклиная себя, он все юлил, то одно выспрашивал, то другое, однако так ничего и не написал. Решили завтра на свежую голову в отделении все заполнить.
Утром побежали на работу, а вечером дверь комнаты Вениамина Александровича оказалась закрытой на большой висячий замок. Отложили поход в милицию на потом, но Галинка не объявлялась, потихоньку все стало забываться. В воскресенье Иван сходил в больницу к дяде Вене, да припоздал, он уже умер от двустороннего воспаления легких, тело забрала жена. Галина так и не появилась, а через полгода в комнату по обмену въехали новые соседи. Пожилая пара, сын их закончил в Ленинграде институт, женился и остался там. Супруги обменяли свои две комнаты на Греческой площади на эту одну. И всем рассказывали, что в их доме жила сама Вера Холодная. Про доплату умалчивали, только сожалели, что потеряли «самый центр». Жильцы опять сдружились и радовались, что эта ужасная бандеровка больше не вернется.
Больше других радовался Вовчик, теперь опять его все любили, угощали чем могли. Особенно дядя Ваня, мальчишка с нетерпением поджидал, когда тот возвращался с работы. Иван высоко подбрасывал парня над головой, целовал в обе щеки, а Вовчик тащил ему всякие железяки мастерить санки и сачки, чтобы ловить бабочек или рыбок. У Ивана были две дочки, старшая, Ленка, родилась еще до войны, она уже в школу ходила, а младшая, Ниночка, появилась через год, как Иван с фронта вернулся, ей два годика — малявочка, все на руки просится. Жена дяди Вани, Валентина, глядя на Вовчика, не переставала удивляться: «До чего ж похож на отца, смотри, Вань, разговаривает, как Витька, и глазки закатывает, как он. Даже походка та, плечики приподнимает, когда ходит. Это же надо, а на мать не похож совсем».
Раньше Иван ревновал жену к другу, до армии она гуляла с ним. Так получилось, что Иван отслужил, а Витьку только забрали. Вот здесь Иван, что называется, и подсуетился. Да и Витька ни одного письма ей не написал. Он знал, что Иван в Валентину влюблен, и поступил по-товарищески. А потом уже, после армии, Витька Дорку встретил.
Мастеря с детьми незатейливые игрушки, Иван вспоминал, как будто вчера все было. На этом же месте
— Ты, Вовчик, здесь все собери, снеси домой, а я схожу водно место. Кто будет спрашивать, скажи, скоро буду — Иван протер руки и побрел в пивную.
Надька с Доркой собрали передачу для свекрови, летом полегче как-то. Зиму пережили, и слава Богу. Народу было мало, очередь двигалась быстро. Посылку приняли, она облегченно вздохнула: раз принимают, значит жива. На работу возвращаться не хотелось. «Пойду-ка на еврейское кладбище, оно здесь рядом», — решила Дорка. Давно, еще в детстве, с отцом и его старшим братом ездили на это кладбище. Маленькая была, не помнит, к кому и зачем они там ходили. Запомнила только раввина и мужчин, они все в черной одежде были и пели, потом плакали.
Старое еврейское кладбище было в запустении, нигде ни души, но ей почему-то не было страшно. Она шла через заросли бурьяна, кустов и деревьев, рассматривая памятники. Те, что уцелели, ей казалось, стояли, как солдаты над своими ранеными товарищами. Но многие были простреляны насквозь, воронки вместо могил, поросшие травой. И на этом свете нет покоя, и на том, везде одинаково. Она присела на край гранитной плиты, солнце приятно грело, ее сморило и в дремоте почудилось, что к ней идет мать, совсем молодая, высокая, красивая, с распущенными волосами.
«Мама, ты жива, а мне все говорят, что тебя убили. Мамочка, я так счастлива, я люблю тебя, слышишь? А где папа?» — «Все со мной, доченька, и папочка рядом, только тебя нет и Розочки...»
Дорка испуганно открыла глаза, в лучах ослеплявшего лицо солнца, ей показалось, застыла мать с детьми... Она не могла поверить, щипала себя за руки, вскочила. Перед ней стояла цыганка, волосы, такие же вьющиеся, черные, как у мамы, развивались на легком ветерке. Рядом, держа женщину за подол широченной юбки, стояли дети, разных возрастов, в руках у них были узлы. Вероятно, они ночевали здесь, на кладбище, в уцелевших склепах. Цыганка что-то сказала. обращаясь к мальчику возраста Вовчика, он быстро протянул Дорке металлическую кружку с водой. Чумазое личико улыбнулось, обнажив белые зубки.
— Пей, голуба, пей!
У Дорки дрожали руки, зубы стучали о кружку. Цыганка положила руку Дорке на плечо, озноб прекратился.
— Пей, голуба, пей! Садись сюда.
Дорка послушно села на надгробную плиту, цыганка присела на корточки напротив. Лицо ее было молодым и красивым, только проступившая на голове седина не давала возможности определить возраст. Дети отошли в сторону, вдали Дорка заметила еще нескольких женщин с детьми, мужчин в таборе не было видно.
— Ты мать звала, отца, детей?