Один год
Шрифт:
Краска кинулась ему в лицо. Никанор Никитич шел по двору, напевая. Ноги его ступали криво по крупным булыжникам. Пока он не видел еще Жмакина, но встреча должна была произойти с минуты на минуту.
– Пошли, – с тревогой и с перехватом в голосе сказал тот, что был в шинели, и, опередив Жмакина, пошел по двору.
– Живо! – приказал тот, что был в кожанке.
Жмакин съежился и пошел между ними, опустив глаза. Он не видел, но чувствовал, как миновали они Никанора Никитича. Он даже услышал его слабый старческий кашель и почувствовал
«Кончено!» – решил Жмакин.
Ах, если бы сейчас дежурил Демьянов! Если бы он хоть вышел проверить, – что это за люди и почему они забрали его. Может быть, это штуки Митрохина? Или за венок его взяли, за тот венок с муаровой лентой, который послал он плешивому Гвоздареву? Конечно, за венок!
Но Демьянова нет, хотя, впрочем, не он ли стоит снаружи, сухопарый, длинный, нескладный, попавший в глупую беду, бывший его враг, а нынче одна надежда – старый милиционер Демьянов! Главное, чтобы узнал Лапшин. Он разберется. Не мог он позволить.
И когда его ведут мимо Демьянова, он толкает его плечом и хрипит:
– Меня забрали! Лапшину…
Но договорить он не успел. Его так ударили, пихая в машину, что он выронил лезвие, зажатое в кулаке. Он слышит свисток, это свистит Демьянов, ах, не свисти, Демьянов, звони, звони скорее на площадь, там разберутся, и Лапшин отдаст приказ отпустить его, нельзя же кончать человеку жизнь за глупую шутку с венком! Но машина уже мчится, свистка не слышно, Жмакин зажат в углу тяжелым неподвижным плечом, все действительно кончено…
Он говорит, не глядя на своего соседа, но громко и внятно:
– Вас товарищ Лапшин прислал?!
Безнадежно. Ответа не будет.
– Если вас не товарищ Лапшин прислал, тогда вы, может быть, не знаете, что я имею бумаги…
Молчание. Автомобиль мчится по узкому проспекту Маклина. Рядом грохочет трамвай.
Жмакин вынул из бокового кармана пачку документов. Странно, что их не изъяли при обыске. И вообще…
– Вы из какой бригады?
Молчание.
Пересекли Садовую.
– А куда вы меня везете?
– Прекратить разговорчики.
Точка. Жмакин спрятал в карман свои бумаги. Может быть, весь арест – это просто-напросто самоуправство? Власть на местах?
Машина летит по мокрому асфальту. Потом брусчатка. Опять дождь. Это шоссе – магистраль на Пулково – Детское Село. Или на Пулково – Гатчину, нынче Красногвардейск. Было здесь похожено во время воровской жизни. Тут и малина была – вон в деревне. Тут и девочка была одна – рецидивистка, ох, тут прилично проводили время!
Вспыхнули и погасли огоньки аэропорта.
– В Красногвардейск меня везете, гражданин начальничек?
Молчание.
Машина урча ползет в гору. Пулковские высоты. Струи дождя секут смотровое окно, в ушах ровно и густо шумит. И темно, темно – виден только спортивный флажок на пробке радиатора, да мокрый булыжник, да темные
Почему же, собственно, спортивный флажок? И почему в Красногвардейск?
– Может, вы с Красногвардейского уголовного розыска, гражданин начальник?
Милиционер курит и косит глазом. Подбородок и щеки у него желтые. И глаз желтый и строгий.
Пропал мальчишка!
А может быть, все-таки еще и не пропал?
Окошкин повесил трубку и велел соединить себя с Баландиным. По другому телефону он вызвал Ивана Михайловича. Но его не было дома. Катерина Васильевна сказала, что он пошел в Управление пешком.
– Да, Демьянов, товарищ начальник, – закричал Окошкин Баландину. – И номер машины есть, и спортивный флажок на пробке.
– Закрываю город! – сказал Баландин.
Трубка щелкнула.
Окошкин спустился этажом ниже и без доклада вошел к Баландину. Криничный и Побужинский были уже здесь. На столике с телефонами вспыхивали сигнальные лампочки. В большой белой руке Прокофий Петрович держал стакан с чаем. «Наверное, так бывает в военном штабе, – подумал Окошкин. – Когда наступление!»
– С командующим военным округом! – сказал Баландин, тыча стаканом с чаем в столик, где стояли телефоны. – И побыстрее, Вася, не задумывайся!
– Это Балага навел, – прошипел Побужинский Криничному. – Помнишь, ты тогда ездил…
А Прокофий Петрович спокойно говорил в трубку:
– Товарищ командующий? Милиция приветствует армию. Ага, Баландин…
На большом черном аппарате загорелась красная лампочка. Криничный взял трубку:
– Машина с флажком опознана на проспекте Маклина, – доложил он Баландину. – Задержать не удалось.
Начальник кивнул, будто только этого и ждал.
– С пограничниками соедини! – велел он Криничному. – Знаешь – как?
А может быть, все-таки еще и не пропал мальчишечка?
Может, вступится за него Советская держава, за него, за отчаянного парня, за бывшего вора, вступится, надеясь, что выйдет еще из него толк?
Ах, вступись, советская власть!
Охота пожить еще Жмакину доброй жизнью, охота на ноги встать и пройтись в выходной день по улице с женкой, охота, чтобы люди сказали – вот Жмакин идет, известный человек, а какое у него прошлое, это вас совершенно не касается, потому что приличное у него настоящее и удивительное будущее.
Вступись же, советская власть, за Жмакина!
Вступись, диктатура, он плоть от плоти твой парень, рабочий класс, он с дороги немножечко сбился, едва не погиб, но ты простил ему ошибку, рабочий класс, ты простила ему, советская власть, ты, партия большевиков, простила, так вступитесь же в последний раз, потратьте человеко-часы, и бензин, и отдых красноармейский, поднимись по тревоге все, кому положено и не положено, и не дайте убить человека!
Нет, пропал мальчишечка!