Один год

Герман Юрий Павлович

– А почему у тебя на губе чернила, Окошкин? – сухо осведомился Лапшин.

– Такое вечное перо попалось, – сказал Вася, – выстреливает, собака. Как начнешь писать – оно чирк! – и в рожу.

– Вот напасть!

Пришло еще несколько человек, курсанты – вспомогательная группа. В комнате запахло морозом, шинелями. Два голоса враз сказали:

– Здравствуйте, товарищ начальник!

Лапшин поглядел на часы и ушел к себе в кабинет одеваться. Побужинский, сунув в рот большой палец и подперев им изнутри щеку, брился перед зеркалом.

– Не

можешь? – сказал Лапшин. – Стыд какой! Давай сюда помазок!

Он сам выбрил Побужинского, вытер ему лицо одеколоном, запер за ним дверь, надел на себя кожаное короткое пальто, подбитое белым бараном, и постоял посредине комнаты.

Ему захотелось позвонить Балашовой, но он не знал, о чем сейчас с ней говорить, и не позвонил. Вынув из стола кольт – оружие, с которым не расставался больше десяти лет, – Лапшин проверил его, надел шапку-ушанку, фетровые бурки и позвонил вниз в комнату шоферов. Когда он выходил из кабинета, народ уже ждал его в коридоре.

– Давайте! – сказал Лапшин. – Можно ехать.

Рядом с ним по старшинству сел Бочков, сзади Побужинский, Окошкин и шофер.

– Тормоза немножко слабоваты, – сказал Кадников, – так что вы не надейтесь, товарищ начальник.

Машина тронулась, и было слышно, как глухо захлопали дверцы во второй машине, идущей следом. Там командовал Криничный.

Окошкин сзади шепотом спросил Побужинского что-то о дне похорон Толи Грибкова. Побужинский ответил коротко и, как показалось Лапшину, сердито. Кадников поддержал Побужинского.

– Тоже солдаты! – сказал он неодобрительно. – Кто это, спрашивается, перед боем убитых поминает. Убитого надо в сердце иметь, а не на языке.

– А что ж, анекдоты рассказывать?

– Неплохо и анекдоты, – согласился шофер. – Верно, Николай Федорович?

Бочков промолчал.

– Тогда слушайте про попа, попадью и работника, – сказал Окошкин. – Скоромно, а неплохо. Народный рассказ.

Машина вылетела на Невский. Не доезжая Садовой, Лапшин рванул поводок сирены, и регулировщик сразу же дал зеленый свет, перекрыв поперечное движение.

– Дорогу орлам-сыщикам! – сказал Бочков.

Был подвыходной. Невский в этот ветреный, теплый, почти весенний вечер кишел народом. Дворники в тулупах и белых фартуках ломами сбивали с торцов мокрую ледяную кору. Ревело радио, и даже в машине было слышно шарканье ног гуляющих, смех, голос какой-то девушки, которая звала:

– Нина! Нина, куда же ты подевалась?

Над подъездом кинематографа вилась и блистала огненная реклама, со скрежетом тормозили трамваи, весело сверкали огромные витрины гастрономических магазинов…

– Живет наш городишко, а, товарищ начальник? – спросил Бочков.

– Поживает помаленьку, – озабоченно ответил Лапшин.

Несмотря на то что он уже дважды дергал поводок сирены, регулировщик не давал дорогу.

– И не даст! – сказал Бочков. – Хозяева нового мира идут.

И действительно, под грохот дюжины барабанов Невский пересекали пионеры. Их было много,

отряд шел за отрядом, барабаны мерно и в то же время возбужденно выбивали и чеканили шаг. Ощущение предпраздничного, мирного и спокойного города вдруг с такой силой охватило Лапшина, что он с трудом представил себе, куда и для чего спешат через этот город его две машины с вооруженными людьми и что предстоит этим людям делать через какой-нибудь час, и, представив, озлобился. Все было просто и ясно – под грохот барабанов шли дети с какого-то своего праздника, в театрах люди жадно смотрели на сцену, в Филармонии слушали музыку, в кино следили за тем, что происходит на экране, в квартирах накрывали столы, а здесь…

– Эх! – громко и огорченно произнес Бочков, не дав Лапшину додумать, но чувствуя, вероятно, то же, что и он.

– Чего, Николай Федорович?

– Да так, товарищ начальник, – с сердцем сказал Бочков, – надоели мне жулики. И что только корысть с людьми делает! Ради чего? Ведь все едино в миллиардеры у нас не пробьешься – так за каким же бесом?

– Именно, что за бесом!

Пионеры прошли, и сразу же Лапшин стал обгонять автомобили, автобусы и трамваи. Василий сзади все рассказывал про попадью с работником, и Побужинский восхищенно спросил:

– На том и порешили?

– Точно. Договорились – и в овин…

– А поп? Слышал или не слышал?

– Да погоди ты с попом. Ты дальше слушай. Вот, значит, попадья…

– Будет вам! – строго сказал Лапшин. – Нашли смехоту…

Окошкин помолчал, потом сзади опять послышался сдавленный смех. Проехали Фарфоровый завод, Щемиловский жилищный массив. С Невы хлестал ветер, морозный, порывами.

– А наши едут? – спросил Лапшин.

– Едут! – с готовностью ответил Василий и опять зашептал Побужинскому: – Тогда работник этот самый берет колун, щуку – и ходу в овин. А уж в овине, конечно…

Лапшин остановил машину возле каменного дома, вылез и пошел вперед. Бочков свернул на другую сторону переулка. Окошкин и Побужинский, словно посторонние, шли сзади. Оглянувшись, Иван Михайлович увидел, что вторая машина уже чернеет рядом с первой.

Мамалыга гулял на втором этаже в деревянном покосившемся доме, открытом со всех сторон. Несколько окон были ярко освещены, и оттуда доносились звуки гармонии и топот пляшущих.

– Обязательно шухер поднимут, – сказал Лапшин, дождавшись Бочкова. – Ты со мной не ходи, я сам пойду!

Бочков молчал. По негласной традиции работников розыска, на самое опасное дело первым шел старший по званию и, следовательно, самый опытный.

– Обкладывай ребятами всю хазу! – сказал Лапшин. – Если из окон полезут, ты тово! Понял?

Из-за угла вышли Окошкин, Побужинский, Криничный, еще трое оперуполномоченных и курсанты.

– Ну ладно, – сказал Лапшин, посасывая конфетку. – Пойдем, Окошкин, со мной.

Они пошли по снегу, обогнули дом и за дровами остановились. Звуки гармонии и топот ног стали тут особенно слышны.