Один интеллигент уселся на дороге
Шрифт:
В общем, я не стала дожидаться большого занятия, посвященного работе с трусами, потому что к моей душевной травме работа с трусами если и имела какое-то отношение, то очень, очень косвенное…
И не стала пересказывать Маринке про пятикопеечную монету. Не потому что – жалко. Просто по натуре я – пессимист и знаю, что если уж нет царственной женской осанки, то хоть рубль вставляй – ничего не поможет…
Я все это задним числом рассказываю, так сказать, на фоне тех же декораций – апрель, тепло, огромный сиреневый куст у поворота аллеи. Впрочем, и про это было уже у какого-то писателя…
…С Косей
А у меня папа, знаете, по дяде – перс. Подозрительный, властный, деспотичный, и чтоб в девять вечера – дома была. А я же взрослая баба, психологическая усталость накапливается, то, се… И тут появляется Кося из города Таллина и начинает просто бешено за мною ухаживать. Ну, бешено! В тот год Кося приехал из Таллина подработать на маце. Он, будучи артистичным человеком без профессии, каждый год ездил куда-нибудь на заработки. В восемьдесят третьем, например, мидий собирал на Белом море, а также отлавливал морских звезд, высушивал и продавал оптом в киоски «Союзпечать», а там звезды шли как сувениры на подставке с надписью: «Привет с Белого моря!» И неплохо заработал.
Ну, а в тот год он приехал подработать на маце. Его шурин станок держал, подпольно, конечно, где-то в подвале на Марьиной Роще. Бумажный мешок – шесть рублей. И знаете, довольно большой мешок.
И вот Кося работает на маце и одновременно бешено за мною ухаживает. Цветы, конфеты, прогулки по городу – деться же, разумеется, некуда: дома папа, перс по дяде. И Кося без конца рассказывает свою безумную жизнь в городе Таллине с разведенной женой Татьяной Евсеевной. Как она изменяла ему, бедному! Как он, бедный, ей изменял! И как в конце концов, не выдержав, ушел от нее в дощатую коммуналку с холодным туалетом на краю города. В общем, в этом месте он делает мне предложение. Понимаете? Приходит ко мне домой, с цветами, и просит у папы моей руки.
– А ноги? – спрашивает папа с восточной подозрительностью.
Словом, примчалась Маринка на такси, распили мы бутылочку коньяка, папа немного всплакнул, потому что растил меня не для Коси, а для своих преклонных лет. Но куда денешься…
Между прочим, Кося хотел немедленно расписаться, но тут выяснилось, что в городе Таллине он забыл нечаянно свидетельство о разводе с Татьяной Евсеевной, а без этого свидетельства нас отказались расписать. Неважно, сказал Кося, со временем постепенно распишемся. Главное, чтоб любовь была в сердце.
И хотя, честно говоря, я это корректировала уже у какого-то писателя, обаяние Косиной улыбки сильно освежало иные его фразы…
В общем, Кося переехал к нам с папой и перевез свою долю мацы – мешков двадцать, потому что к тому времени поссорился с шурином, хотя на станке продолжал еще работать.
И такая замечательная продукция у них шла, имею в виду мацу: тонкая, хрусткая, поджаристая – что тебе в суп, что с молоком, что с чаем – просто прелесть!
Ну, два мешка купили мы с папой – маца неожиданно пришлась папе по вкусу, он ее в суп
Три мешка приобрел один писатель-почвенник, очень известный, я даже фамилии не привожу. Насчет мацы я не злорадствую: почвенник был язвенник, а маца при подобных заболеваниях гораздо, гораздо полезнее хлеба. Почвенник приехал на своем «вольво» и долго торговался, характерно окая.
И вот – надо же какие совпадения бывают в жизни: в этот день в который раз повторяли многосерийный фильм по роману этого писателя. Так что он торговался, одним глазом посматривая на экран, где ведущие советские актеры окали точь-в-точь как автор романа.
– Почему это у вас маца по шесть рублей, а в Большой хоральной синагоге по пять пятьдесят? Печати не видать.
– Какой еще печати? – темнея персидскими глазами, спрашивает мой папа.
– Это как же вы не знаете? – говорит укоризненно писатель-почвенник на фоне грудной протяжной песни из фильма. – Печать главного раввина, о том, что сия маца кошерна.
А папа к тому времени так приноровился торговаться, что ему палец в рот не клади.
– Знаете что, – говорит он, – тут уж либо – либо. У них кошер, у нас качество.
Даже соседка, Изабелла Федоровна, на что уж женщина непреклонная – и та крепилась-крепилась, да не выдержала, купила мешок.
– Я, – говорит она папе, – верю вам, как брату, Василий Ибрагимович; вашу мацу я буду есть, а ихнюю – в рот не возьму. Всем известно – чего они в свою мацу добавляют…
В общем, замечательно мы расторговались. Два месяца моя жизнь была посвящена Косе и маце, маце и Косе. А это очень много душевных сил забирает. Я вообще, когда люблю, растворяюсь без остатка в любимом человеке. Впрочем, про это было уже у одного писателя.
Ну, и вот. Проходит Пасха, и наша, и та самая, и начинают Косе лететь письма от бывшей супруги Татьяны Евсеевны. На Главпочтамт, до востребования. Теперь вам встречный вопрос: договорились они писать друг другу, что ли? Ну, ладно, получаешь письма, так помалкивай, да? А он мне их читает, и слеза скатывается с его кудрявой ресницы и бежит по крупному его блестящему носу. «Вернись, Кося, милый, – пишет Татьяна Евсеевна, – мы мебель переставим, все заново начнем…» – и, кажется, он совсем не чувствует, что это было уже у одного писателя.
И лежит он целыми днями на диване навзничь, и смотрит перед собой большими мокрыми глазами. И рассказывает мне по ночам, как она изменяла ему, бедному, и как он, бедный, ей изменял! А работает Татьяна Евсеевна диктором на радио и обладает глубоким голосом с богатейшими модуляциями.
– В чем дело, Кося, – говорю я тогда с небывалым мужеством. – Ты, конечно, сделал мне предложение с цветами и перед папой, вся столица знает, конечно, что ты мой муж, но если радийный голос Татьяны Евсеевны зовет тебя так трубно и ты внимаешь ему за тыщу километров, так вали себе в Таллин, хотя я ничего не понимаю и все смешалось в моих представлениях о мужчине.