Один из многих
Шрифт:
И что-то странное отяготело над этими тремя лицами, отяготело даже над мужем, которого веселое восклицание сменилось принужденной, суетливой радостью, и самый невнимательный наблюдатель прочел бы целую, может быть, давно минувшую повесть на этих трех лицах, на суровом, грустном, гордом челе Званинцева, в болезненно светившихся из-под опущенных ресниц глазах женщины, в неловких, несвязных речах ее мужа.
– Вот моя жена, Званинцев, - сказал наконец муж с натянутою улыбкою, вы, надеюсь, знакомы?
Званинцев молча наклонил голову так, что это было вместе и утвердительным знаком и поклоном.
Она
Но Званинцев встретил его покойно. Глаза его бестрепетно впились в нее, - и она опустила взгляд первая.
– Как же тебе не стыдно, Званинцев?
– начал муж, но замялся, встретив его спокойный, неподвижный взор.
– Чего?
– равнодушно спросил его Званинцев.
– Ты знал, что я здесь, - продолжал муж.
– Вовсе не знал, - отвечал тот, - но кстати: давно вы из Москвы? Вопрос этот ясно относился к мужу и жене.
Но ответа на него не было, потому что вслед за этим отворились дверцы дилижанса, остановившегося на одном из мостов при въезде в город, - и знакомый Званинцева рад был случаю обратить внимание на новоприбывшее лицо.
Жена его не поднимала глаз.
Званинцев также склонил голову, сжавши двумя руками костяной череп своей палки.
В дверцы дилижанса вошел молодой человек, лет 18-ти, с длинными мягкими белокурыми локонами, падавшими на плеча, одетый довольно пестро, но чрезвычайно мило и грациозно. При первом взгляде он показался бы вам прекрасной женщиной, надевшей из прихоти мужской костюм; так был нежен цвет его лица, еще не изрытого страстями, так бархатны и влажны были его темно-голубые глаза, - но, вглядевшись пристально в угловатое очертание его висков, в длинный чисто германский овал лица, вы нашли бы в нем чрезвычайно редкий мужеский тип... В его движениях было много еще почти девической стыдливости, много робости, происходящей от молодого, смиренного чувства недосоздавшейся природы, хотя вместе с тем его лицо светило благородною гордостию. Он был в той поре жизни, когда не доверяют себе и верят другим, когда благородная природа жадно стремится к совершенству и готова мучиться, проклинать, пожалуй, даже презирать себя за слабость и верить глубоко в существование избранников, которым доступно созерцание совершенства, в существование вождей, озаренных светом неба, вождей, за которыми должно идти, если нужно, в самую бездну. И потому его прекрасный лик еще дышал доверием ко всему и ко всем, еще не был сжат гордостию, не признающею ничего, кроме себя в мире.
По ногам чиновников и по платьям чиновниц он протеснился в соседство к Званинцеву, на незанятое подле него место, и сел на него, не обративши особенного внимания на физиономию соседа, которой, впрочем, и нельзя было хорошо видеть, потому что начинало уже темнеть.
Но Званинцев поднял голову - и почти тотчас же обратился к нему.
– Здравствуйте, Севский, - сказал он ему.
– М-г Званинцев!
– отвечал тот с каким-то неприятным чувством, и как бы нехотя протягивая ему руку, обтянутую желтой перчаткою.
– Мы вечно встречаемся, - с легкой иронией заметил Званинцев.
– Вечно!
– повторил почти с досадою Севский.
– Да...
– продолжал Званинцев, улыбнувшись, - и, там, где мы встречаемся... Но, кстати, -
Это _кстати_ имело, вероятно, тайную связь с неоконченною фразою, потому что молодой человек сказал обычное "покорно вас благодарю, слава богу" изменившимся от досады голосом.
Званинцев очень нецеремонно засмеялся и оставил молодого человека рвать свою перчатку.
– Послушай, Воловский, - обратился он к своему московскому знакомцу: когда тебя _находят_ дома?
– Дома?
– отвечал тот с худо скрытым замешательством и взглянул на жену, которая побледнела слишком заметно.
– Дома?
– продолжал он, стараясь выйти из своего неловкого положения, - но, любезный друг, всегда, т. е. почти всегда, хотел я сказать...
– Я спросил тебя потому, что мне хотелось бы к тебе заехать, - сказал Званинцев, глядя пристально на его жену.
– Очень буду обязан, - перервал муж.
Ужасное положение, когда нельзя, когда неприлично отделаться от посещения человека, которого видеть у себя неприятно.
– Хотя, право, - продолжал тихо Званинцев, - я не знаю, когда я успею к _вам_ заехать.
Молодая женщина подняла на него взгляд глубокой, стесненной грусти.
– Я сам у тебя буду, - сказал Воловский, вероятно, проклиная внутренно визиты и контрвизиты.
– Где ты живешь?
– На Большой Мещанской, {5} в доме под Э 14, - отвечал Званинцев.
Дилижанс остановился еще на одном мосту.
– Кажется, нам пора выйти, Marie?
– обратился Воловский к жене. Та медленно встала.
Званинцев пожал руку мужу и потом протянул руку жене.
Нерешительно и робко подала она ему свои бледные пальцы, и всякий третий мог бы видеть, как они дрожали в его руке.
Он крепко пожал их, эти бледные пальцы, и, устремив на нее долгий почти испытующий взгляд, сказал громко и резко:
– Я к вам буду.
К кому относились эти слова? Бог знает.
Но в ответ на них она послала ему взгляд, полный болезненного упрека, и, опираясь на руку мужа, вышла из дилижанса.
Званинцев долго смотрел ей вслед, сжимая череп своей палки. Потом, как бы опомнившись, обратился к своему соседу, с вечно неизменною сжатою улыбкою.
– Давно вы были у Мензбира?
– В последний раз мы были с вами вместе, - отвечал тот, скрывая досаду.
– Лидия заметно подрастает, - продолжал равнодушно Званинцев.
– Кажется, - сухо сказал Севский.
– Вы, вероятно, давно это заметили?
– спросил Званинцев, не заботясь скрыть насмешливость своего вопроса.
– Почему же я, а не вы?
– грубо возразил молодой человек.
– Мне некогда, вы это знаете, я всегда играю.
– И, _кажется_, счастливо, - перервал Севский, сделавши особенное ударение на слове "кажется".
– Да, в последний раз я выиграл пять тысяч у этого барона... как бишь его?
– совсем забыл его имя...
– ну вот у того, который всегда привозит что-нибудь Лидии.
Севский вспыхнул.
– Очень весело иметь хорошенькую дочку, - продолжал равнодушно. Званинцев, - этот Мензбир, право, пресчастливый человек. Как вы думаете?.. Да, скажите, пожалуйста, кто была ее мать, гречанка, что ли? Вам это должно быть известно.