Один миг и вся жизнь
Шрифт:
– А ты был такой здоровый, как африканский бегемот, и улыбался как мультяшка.
– А ты была как маленькая рыбка, попавшая в новое место, шарахалась от всех и хлопала ресницами. Ты мне очень понравилась. А помнишь, как ты представилась? Я с Петей! Хорошо, что я сообразил, что он твой брат, а не приятель.
– Ещё бы, напугал ты меня тогда, чудище ужасное, я даже имя своё забыла.
– Я сразу подумал, вот она моя Золотая Рыбка!
– Ну да, представился и сразу – цап.
– Да не цап, а поймал свою Золотую Рыбку. Как ты отчаянно сопротивлялась, помнишь? А потом уселась на руке как ребёнок, подогнула ножки и успокоилась.
– А что толку сопротивляться, я руки моментально об твою башку отбила, а ты довольно урчал и говорил, что массаж тебе нравится.
– Ты такая
– Да, танцевал ты хорошо, немножко страшно было, но очень приятно. Как в кино.
– Ага, а потом мы отметили сдачу зачёта, выпили малость и снова танцевали, пока нас не расшугала уборщица.
– Выпили, если это можно так назвать. Аж целых три бутылки вина из трёх гранёных стаканов, украденных в автомате с газировкой, на двадцать человек. Просто назюзюкались, – она улыбнулась.
– Точно, а Петя твой тут же смылся куда-то с подружкой. Обрадовался, что о сестричке позаботятся.
– А потом ты меня домой провожал, а там, на остановке моя мама, вся на нервах, район неспокойный был, боялась за меня страшно.
– Она такая взъерошенная была. Так хотелось её успокоить.
– Ну, ты и успокоил. Надо же было догадаться и попросить у неё согласие на свадьбу! Она же еле до дома добрела, а потом ещё десять лет поминала мне твою сообразительность.
– Не так было дело, я только спросил, отдаст ли она мне Золотую Рыбку в жёны. Я ведь пошутил, а вон что вышло…
– Шутка мне понравилась. А мама, с испугу, сразу согласилась, даже у меня не спросила. Так отцу и доложила от дверей. Он аж онемел и слова весь вечер вымолвить не мог!
– Да, ты на свадьбе была в том самом платье, своём, золотистом. Я настоял, помнишь?
– Ну, конечно, ты всегда добивался своего. А потом всё было снова как у людей, даже вспомнить нечего. Только дети – два светлых пятнышка. А так работа, проблемы, хлопоты. Да и ты такой большой, а здоровья то никакого. Вон тебе и полтинника нет, а уже два инфаркта схлопотал… Господи, как вы без меня будете?
– Ты не спеши, всё утрясётся, поправишься. Мы ещё внучат понянчим.
– Вряд ли. Меня этот проклятый рак уже доедает. Может тебе повезёт их увидеть.
– Ну что ты, Золотая Рыбка, держись, рано нам.
– Всё, я больше не могу, я тебя люблю – едва шевеля губами, проговорила она и закрыла глаза.
Лёгкая судорога пробежала по её невесомому телу. Он всё понял и медленно сполз со стула на пол, оперся спиной на прикроватный столик, не выпуская крохотной руки жены из своих огромных, плохо слушающихся рук.
Из последних сил он попросил, – Подожди меня, Золотая Рыбка, я с тобой, подожди, ну чуть-чуть подожди, – и провалился в пустоту небытия.
Одни сутки Алексея Николаевича
Алексей Николаевич, с удовольствием досматривал утренний сон, как зазвонил телефон. Поймав на тумбочке верещавший кусок пластмассы, Алексей сначала взглянул на время и изумился. Давненько он не спал почти до полудня в рабочий день. Вызов шёл с рабочего телефона кафедры и ничего хорошо, учитывая события недавнего прошлого, звонок не сулил. Однако надо отвечать, и Алексей решительно нажал зелёную клавишу. Наверняка звонила Катя, секретарь кафедры и вообще мамочка их сумасшедшего хозяйства.
– Слушаю, – прокашлявшись, ответил Алексей невидимому собеседнику.
– Это я, – проговорила трубка голосом Кати, – вас, Алексей Николаевич, хочет видеть сегодня Владимир Иванович по важному вопросу.
Владимир Иванович, он же Шеф, он же заведующий кафедрой, очевидно, стоял рядом, иначе обращение было совершенно иным. Поэтому Алексей, вздохнув, ответил:
– Я сегодня буду, у меня две пары с шестнадцати.
– Да-да, но Владимир Иванович просит вас подойти пораньше, часам к двум, чтобы прийти в норму к началу занятий, – поведала Катя.
– Ага, понятно, меня ждёт полноформатный педагогический акт, мне даже часок дают на то, чтобы от него оклематься. Очень трогательно… – тихо проворчал Алексей. Про себя он подумал: «не всё так плохо, пожуют и выплюнут без особых санкций, похоже. И надо же было так проколоться на Совете института, черт
Алексей печально вздохнул, но в трубку сказал спокойным голосом:
– Хорошо, я понял, обязательно буду.
В ответ он услышал короткие гудки.
Сделав несколько кругов по комнате, Алексей остановился у окна. Не стоит переживать, – думал он, – ничего страшного не произойдет, да и что вообще может произойти? Даже не выгонят, – хотя и такой расклад Алексея не пугал, но состояние взвинченности не проходило. За окном было холодно и ветрено. Поздняя осень или начало зимы, а что именно зависит от уровня оптимизма наблюдателя – подумал он и улыбнулся своим мыслям.
Его рыжий, местами полосатый кот, тёрся о ноги, предлагая покормить домашнее животное, как положено приличным людям с утра, а не смотреть в окно без всякого на то резона. Алексей очнулся и быстро прошёл на кухню, включил чайник и от души отвалил кошаку консервов из жестяной банки, которая немедленно полетела в помойное ведро. Сидя на табуретке и запивая горячим кофе из полулитровой чашки огромный бутерброд, он опять прокручивал возможный ход событий, которые ждут его в ближайшее время. Всё говорило за мирный исход, но дискомфорт внизу живота не проходил. В результате Алексей просто разозлился на самого себя: – «что за дурость, нервничать из-за возможного выговора за совершенно дурацкую выходку, и даже не выходку, а нелепую случайность, черт побери». Позавтракав и приведя кухню в порядок, Алексей вернулся в комнату и уселся в любимом старом кресле. Кот немедленно материализовался на коленях и беспокойство отступило. У Алексея было в запасе пара часов, и он предался воспоминаниям.
Младшим научным сотрудником Лёша пришёл в институт больше десяти лет назад, но очень быстро понял, что его научная работа никому не нужна, ну никак и ни с какого боку. Без особого труда он освоил преподавательскую работу. Ему сваливали лабораторные работы, семинары и все-все-все, кроме лекций, за которые была жесточайшая конкуренция старших товарищей. Лаборатории никак не финансировались уже много лет, поэтому приходилось их восстанавливать и доводить работы, используя оборудование буквально с помойки. Алексей не возражал, ему было даже интересно копошиться вместе с лаборантами, переходя из одной лаборатории в другую. В какой-то момент финансирование науки вообще умерло, и его перевели в штат кафедры. Для разнообразия стали давать читать лекции на непрофильных факультетах. Это было забавно и весело. Ответственность минимальная, а на стандартный вопрос: «что непонятно?» после лекции из аудитории был всегда один и тот риторический вопрос-ответ: – «а зачем вы нам это рассказываете, нам это совсем и не надо…». Сначала Алексей, уже ставший Алексеем Николаевичем, переживал и пытался со страстью что-то доказывать и объяснять, но со временем смирился и разводил руками, показывая, что таков мир, в котором они живут, и его следует принимать, как он есть. В наследство от научной работы ему досталась комната, которую когда-то была набита доисторическими приборами непонятного назначения и экспериментальными стендами. Они создавались под диссертации и после завершения работ становились никому не нужными. Теперь комнатушку шириной меньше трёх метров и длиной более шести величали его кабинетом. Чтобы ее не реквизировали, на входе стояло нечто олицетворяющее могущество науки, собранное из остатков былой роскоши. Это чудо мысли было в паутине проводов, отобранных по принципу, чем лучше блестит, тем нужнее. Паук был явно нетрезв, приборы обесточены от греха, но на непрофессионала это сооружение производило неизгладимое впечатление. Напротив стоял чудовищного размера лекционный стол, видавший виды и слышавший лекции патриархов. На нем стоял пожилой компьютер, а всё остальное пространство на столе было завалено бумагами. Там было все, от инструкций министерства и планов работы, до журналов и рекламных листовок с выставок и, конечно, ведомостей успеваемости и студенческих работ. Раз в полгода по случаю очередного субботника, нижний слой макулатуры сантиметров эдак в десять разбирался Катей, которая обнаруживала в них давно пропавшие важнейшие документы, которые немедленно подшивались в делопроизводство, а остальное отправлялось на институтскую помойку.